Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года

Серба Андрей Иванович

И вот он собирает вещички и выходит с чемоданом. Денег по-прежнему нет, а душа горит, писательские сто граммов ему — как слону дробинка. На что выпить? Надо реализовать взятое по мелочам. У Белорусского вокзала — суета, народу полно, товар спокойно не предложишь, да и милиция там постоянно. Беговая — слишком близко. Лучшее место — пивная на аллеях, к тому же известно, что Дуська по-тихому принимает товарец. Нешумно, народу мало, подходы хорошо просматриваются, чуть что — можно задним ходом уйти в Эльдорадовские

переулки, где его не найдешь. И он туда отправился. А потом отправились и мы.

— Железная логика! — восхитился Казарян.

— Логика, Рома, появилась задним числом. Сейчас, когда я вслух рассуждаю. А тогда просто шел, как лунатик, его путем, и все.

— Завидую, Саня.

— А я — тебе. Конечно, в таких случаях тебе, Рома, будет труднее, чем мне. Хоть и путался ты с приблатненными, но ты — интеллигентный, воспитанный, с хорошо тренированным мышлением человек. Мыслишь глубже, остроумней, масштабнее. Со временем будешь моим начальником.

Теперь засмеялся Казарян.

— Что ржешь, будущий начальник?

— Потому что смешно. Зря жалуешься на несовершенство своего мыслительного аппарата.

Без стука в кабинет вошел Сам. Смирнов и Казарян вскочили.

— Руководство Союза писателей просило меня передать вам благодарность за успешное и быстрое раскрытие дела, — официально сообщил Сам.

— Деньгами бы, — помечтал вслух Казарян.

Сам покосился на него грозно. Но было хорошее настроение, проворчал только:

— Чего, как штыки, торчите? Садитесь! — и тоже сел. — Потом потерпевший звонил. Слов подобрать не мог, только мычал от восхищения тобой, Смирнов. Говорит, что ты — герой нашего времени. Приятно?

— Приятно, — вяло подтвердил Смирнов.

— Казарян, ты у нас — самый образованный. Читал что-нибудь из того, что этот писатель насочинил?

— Читал.

— Ну и как?

— На уровне. Про то, как льют сталь, а шлак отбрасывают.

— Злободневно, — неопределенно отозвался Сам. — Ну, на сегодня достаточно. Топайте домой, орлы.

Казарян непроизвольно хихикнул. Сам покосился, спросил с опаской:

— Что смеешься?

— Представил, как орлы топают, товарищ комиссар!

— Наглец ты и зубоскал, Казарян.

— Я завтра на работу во второй половине дня приду, товарищ комиссар, — воспользовался Смирнов непринужденной обстановкой. — Можно?

— Это почему? — недовольно осведомился Сам — любил, чтобы все были под рукой.

— В баню хочу сходить, помыться. От меня уже козлом отдает.

— Ну, давай. — Сам поднялся. — Еще раз спасибо, ребята, что муровскую марку высоко держите.

XIII

В восемь часов вечера они встретились у метро «Сокол» и пошли к Ивану Павловичу.

Квартиру эту, на улице Левитана, Иван Павлович получил год назад. Получил, конечно,

он, но выбила ее Алевтина Евгеньевна, Алькина мать. Когда Ивану Павловичу стало совсем невмоготу ходить в уборную через двор, она написала гневное письмо секретарю Московского комитета партии Никите Хрущеву. Писем по жилищному вопросу — гневных, и рыдающих, и льстивых — Хрущев, вероятно, получал тысячами и вряд ли сам их читал. Но с этим письмом, именно с этим, он ознакомился лично, потому что писалось в нем о тяжкой судьбе его однокашника по Промакадемии.

Незамедлительно приехал помощник с ордером, и все семейство — Иван Палыч, Алевтина Евгеньевна и Алик — переехало по новому адресу в шикарную двухкомнатную квартиру. Алик в этой квартире не жил: два года как он вместе с женой, а потом и дочкой поселился в комнате Ларисиного мужа, который вместе с Ларисой жил за границей — был помощником военно-морского атташе в Дании. Сестра баловала Алика: привозила и присылала ему разнообразные заграничные шмотки, и поэтому он считался пижоном. Его даже прорабатывали как стилягу на комсомольском собрании.

Они повернули направо, к Песчаной улице. Перешли по мостику реку Таракановку, миновали знаменитый Колесовский сиреневый сад.

— Сколько ты отца моего не видал?

— Полгода, Алька, — виновато признался Александр.

— Ты старика не пугайся, Саня. Он очень изменился.

— Господи, почему так? Он же был здоров, как бык!

— Не трави душу, Саня. Ты, главное, виду не подавай. Но и не резвись слишком бодро. Ведь все понимает.

Пришли. Перед Дверью Смирнов подобрался, снял кепку, пригладил волосы и взглянул на Альку. Тот кивнул — порядок.

Иван Павлович, маленький, сухонький, полулежал на диване и улыбался им. Рядом валялись очки и, переплетом вверх, раскрытая книга «Петр Первый».

— Выбрался ко мне все-таки. Ну, здравствуй, Александр. — Иван Павлович осторожно поднялся. В новых светлых брюках, в бежевом пуловере модной грубой вязки, в белоснежной сорочке с распахнутым воротом (все Ларкины презенты) он выглядел хрупким морщинистым мальчиком. Смирнову стало больно и страшно. Он весело улыбнулся:

— Здравствуйте, Иван Павлович. Вы прямо какой-то иностранец.

— Ларка одевает. А что, правда, ничего?

— Шик-модерн!

Вошла в комнату Алевтина Евгеньевна и строго спросила:

— Александр, ты есть хочешь? Алика я не спрашиваю, он всегда хочет, жена так кормит.

— Уж и не знаю, Алевтина Евгеньевна. Не думал об этом как-то…

— А я знаю, хочешь.

— Аля, — попросил Иван Павлович, — дай нам поговорить, а?

— Говори, конспиратор, — ласково отозвалась Алевтина Евгеньевна и ушла на кухню.

— «Петра Первого» читаете? — стал затевать разговор Александр. — Хорошая книга.