Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года
Шрифт:
Виртанен пожала плечами, но ответила почти уверенно:
— А вы знаете, пожалуй, хочу…
С этой женщиной, поняла она, надо сначала как-то сойтись, иначе ничего нового от нее не услышишь.
Такого борща Люба, пожалуй, никогда не ела. Бордовый, ароматный, острый, совсем не тот суп с капустой, который она прежде принимала за это блюдо.
— Только вам и скажу, — вдруг произнесла Иванцова. — Потому что вы все равно отсюда уедете: у тех людей, которые Митю убили, в нашей милиции свой человек сидит. Вот что. Прочитали вы, что охранял Митя, какой ценный груз? Мандарины. Кому
— Государственная цена на мандарины, насколько мне известно, два рубля за килограмм, — эта последняя информация показалась Виртанен более приближенной к делу. — Почему в совхозе им продают дешевле?
— По себестоимости, тем, кто в страду помогать приезжает. Вам не продадут. Дело не в мандаринах, я не знаю, в чем дело. Но точно знаю, что убийц покрывают.
— Какие у вас есть основания для такого заявления?
— Любовь Карловна, вы уж меня извините, только я жить хочу, и вслед за Митей мне никак нельзя — Маринка сиротой останется. И вам советую в наших краях поосторожней.
— Я не пуглива. И все-таки… — она остановилась на полуслове, потому что кто-то поднялся по скрипучим ступеням крылечка. Дверь распахнулась, и вошел высокий широкоплечий мужчина в легком сером костюме.
— Ох, Феликс Николаевич, легки на помине… — всполошилась Иванцова. — Знакомьтесь, Любовь Карловна, вот… По Митиному делу.
Над Любой склонился синеглазый гигант. Взял ее руку, улыбнулся и сказал:
— Рад приветствовать, коллега. Чем могу служить?
VI
— Я о вас слышал много хорошего, Любовь Карловна, — сказал Николаев.
— А я о вас — пока ничего… — смущенно ответила Виртанен.
— Да как же так? — вмешалась Иванцова. Лицо ее заливала широчайшая улыбка. — Я вам только что про Феликса Николаевича рассказывала. Отзывчивый, говорила, человек…
— Так это вы, — сказала Виртанен, словно поняв наконец нечто важное, и перевела глаза на хозяйку дома. — Я думаю, мы продолжим в другой раз, более удобный, — и поднялась с табурета.
— Да посидите еще, Любовь Карловна, такой гость ко мне пришел… Посидите, — Иванцова держалась очень приветливо, — Феликс Николаевич, я вам борщеца налью?
— Я недавно перекусил, спасибо.
Как ни старалась Любовь Карловна идти быстрее, от калитки Иванцовой по пыльной и тенистой улице они пошли вместе, рядом.
Пахло разрезанными арбузами и уваренным сахаром. Где-то заготавливали цукаты.
Возле автобусной остановки Виртанен сбавила шаг. Николаев — тоже. Минут пять они стояли молча, осторожно рассматривая друг друга. Николаев не выдержал молчания первым:
— Честно говоря, Любовь Карловна, напрасно мы тут томимся. Зря вы отпустили управленческую машину. Рабочий день уже закончился, а добросовестно общественный транспорт везет лишь к станку, от станка хуже, с большими интервалами. Держу пари, это водитель линейного автобуса жарит шашлыки… — он потянул в себя воздух. — Чувствуете? Обед у него, может быть… Зря, зря вы отпустили машину… Теперь пешком придется идти. Точно говорю.
Она
— Я не считала себя вправе долго задерживать шофера. Не знала, сколько пробуду у Надежды Васильевны. А если у вас так плохо с транспортом, что же вы не принимаете мер?
— Это в ведении местного Совета, но начальство ездит на персоналках.
— Понятно, — кивнула Виртанен. — Вы осуждаете это начальство?
— Естественно.
— Почему же не переизберете его?
— Живу в другом районе, Любовь Карловна, — шутливо ответил Николаев. — Пойдемте ножками, сил нет тут дышать этим шашлычным смрадом. Я, знаете ли, не любитель. Для меня шашлык — почти синоним всякого нехорошего компанейства, он поморщился.
— Почему? — удивилась она.
— Как-нибудь потом объясню. Пошли, и я смогу по дороге показать вам две наши достопримечательности — рыночную площадь с уцелевшим караван-сараем и старинный храм, как говорят, выстроенный по приказу и даже проекту самого Петра Великого во времена Азовских походов. Ну, чтобы было где в мусульманских краях лоб перекрестить русскому православному человеку.
— Нынешняя страсть к старине меня просто пугает. То шарахались от нее, то так полюбили, так полюбили… — Виртанен грустно усмехнулась. — Из крайности бросаемся в крайность. Не знаю, почему это так свойственно многим из нас.
Узкая, усаженная тополями и кипарисами улица словно отгородилась от людей высокими беспросветными заборами. Любе все время казалось, что они с Николаевым одни на этом пути. Только разок проехал старый тарахтящий «Запорожец», потом долго за ним клубилась пыль, смешанная с морским песком, нанесенным подошвами курортников. И вдруг — море людей. Крики, шум, гам Рыночная площадь.
Николаев внимательно наблюдал за своей спутницей. Она явно почувствовала себя потерянной на южном открытом всем дорогам, всем путям базаре. Помидоры, гладиолусы, мушмула, черешня, слива, груша-бессемянка, абрикосы… — и всего много, всего навалом. Виртанен подняла руку к нагрудному карману, запустила в него длинные пальцы и достала синюю пятерку.
— Извините, — сказала она Николаеву. — Мне бы хотелось купить что-то себе на ужин.
Он задержал ее.
— Сделать салат в гостинице вам все равно не удастся. У вас нет лука, масла, соли, перца. И в гостинице даже хлеба не дадут, отправят в ресторан, там тоже не дадут, скажут: присаживайтесь… Вы голодны?
Она пожала плечами:
— Да, действительно, что толку, если я куплю помидоры. Мне и положить их некуда. И сыта я. Ничего. Просто… Это изобилие… Кого угодно введет в соблазн. Где ваш караван-сарай? Где храм?
— Налево… — скомандовал Николаев, стараясь подвести Виртанен как можно ближе к цветочному ряду.
И вот Николаев наконец увидел то, что стремился увидеть — настоящие, коллекционные, нет, не розы, розы есть везде, а вот тюльпаны такой редкой окраски, с такой редкой формой бутонов бывают только здесь. Дерут за них немилосердно, но если они единственные, возможно, во всем мире? Он приостановился и, не выпуская ее руки, через чьи-то берущие и дающие ладони, через чьи-то активные локти бросил в корзину с тюльпанами четвертной.