Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года
Шрифт:
…Мимо фигурных, с башенками, резными верандами с цветными стеклами дач, разбросанных меж деревьев Дворцовых аллей, они вышли к Красноармейской.
— Проводишь? — спросил Смирнов.
— Ага, — согласился Алик.
В этом районе в основном болели за «Динамо». Поэтому толпы спартаковских болельщиков двинулись к метро, к трамваю, к троллейбусам, чтобы ехать на Пресню, в Сокольники, на вокзалы. А на Красноармейской было почти безлюдно.
— Ты у матери был? — спросил Смирнов.
— Вчера весь вечер.
— Ну, как она там одна?
— Ты знаешь, почти нормально. Она, видимо, давно стала приучать себя к мысли, что отец скоро умрет, и поэтому спокойна, разумна, даже шутит иногда.
— Ну, а ты?
— А что я?.. Вчера весь вечер отцовские старые фотографии разбирал. И удивительную вещь обнаружил. Понимаешь, для нас гражданская война — это муки, кровь, страшные лишения. А на фотографиях все наоборот: восемнадцатый, девятнадцатый годы, а они — веселые, беззаботные, все, как один, франты ужасные. Тут вдруг я и понял, что они в те времена, в тот каждый день, в ту каждую минуту победителями себя ощущали! И вдруг — мир, и вдруг, как ты любишь говорить, каждодневная маета… Особенно меня снимок Орловского губкома партии поразил. Сидят хозяева громадной губернии в ситцевых толстовках, в веревочных сандалиях на босу ногу, изможденные, усталые. Ответственность нечеловеческая хозяев разоренной страны на плечах. Такой вот и ты сейчас.
— Я такой, Алик, не оттого, что ответственность свою ощущаю, а оттого, что хозяином себя не чувствую.
— А пора бы.
— Наверное. Но я человек приказа, таким война сделала. Приказали сверху — исполнил. И сам приказал — тем, что внизу.
— Дядя Ника вчера к матери заходил. Я его спросил, как они там встретили весть о смерти Сталина. Он подумал, усмехнулся и говорит: «Ты мне морду с ходу не бей, а только вспомни кинофильм „Тарас Шевченко“, молебен там показан по поводу смерти Николая I». Вот, приблизительно, так. Помнишь эту сцену?
— Помню.
— И я помню.
Дошли до Инвалидной, и здесь Смирнов решился. Он тихо спросил:
— Алик, где твой пистолет, который ты в сорок пятом у демобилизованного выменял?
— Как — «где»? Ты же мне сказал, чтобы я выбросил его, я и выбросил, — рассматривая свои хорошие башмаки, искренне ответил Алик. Они уже остановились.
— Куда ты его выбросил?
— В сортир, как ты и приказал.
— Не ври мне, Алик. Я нашел твой «Штейер» и по дурацкому латунному шурупу узнал. Такие вот пироги.
— Я очень боялся, что это так, и очень надеялся, что это не так, Саня.
— Давно догадался?
— В день отцовских похорон. Не догадался — почувствовал. Но не верил. Не верил!
— Не хотел верить. Ты пойдешь со мной?
— Да.
Открывшая им дверь хорошенькая девица с фотографии не морщила нос, не улыбалась счастливо. Она затравленно смотрела на Смирнова.
— Давно приехала? — не здороваясь, спросил он.
— Позавчера, — хрипло ответила та.
— Я же тебя просил. Валя.
— Я не смогла, Александр Иванович.
В прихожей появился Виллен. Стоял, упершись рукой в дверной косяк, и непонятно улыбался. Поулыбался и известил Смирнова:
— А я тебя второй день жду, Саня. Только вот на кой ляд ты Альку приволок?
Не отвечая на вопрос, Смирнов предложил:
— Давай, Виллен, отпустим Валю погулять, а?
— Давай отпустим, — охотно согласился Виллен, — Гуляй, Лера.
— Где мне теперь гулять?! — со значением и вызовом спросила она.
— Теперь — где пожелаешь, — великодушно разрешил старший брат.
Сестра выскочила из дома, яростно хлопнув дверью. Избушка слегка сотряслась. Виллен широким гостеприимным жестом пригласил визитеров в комнату, которая на этот раз была сравнительно прибрана какой-никакой, но женской рукой. Уселись.
— Как ты ей в глаза смотришь? — поинтересовался Смирнов.
— Прямо, — отрубил Виллен. — Так что ты мне хочешь сказать?
— Я не хочу говорить, я хочу слушать, Виля.
— От меня ты ничего не услышишь, — твердо заявил Виллен. Помолчали. Алик встал из-за стола, походил по комнате, остановился у портрета с траурной лентой, не выдержал, спросил:
— Зачем ты все это сделал, Виля?
— Что именно?
— Зачем навел их на меховой склад? — начал задавать вопросы Смирнов. — Зачем ты их посадил?
— Навел, чтобы посадить, — спокойно пояснил Виллен.
— А лбами зачем сталкивал, зачем стрелять друг друга заставил?
— Потому что их через восемь месяцев выпустили. А они не должны жить на свободе.
— За что ты их так ненавидишь? — Алик, сочувствуя, смотрел на Виллена.
— Я ненавижу? — удивился тот. — Можно ли ненавидеть блевотину, дерьмо, помойку? Я просто хочу, чтобы их не было.
— Как красиво-то, Виля! — восхитился Смирнов. — А главное — вранье. Все это из-за Валерии, Алик. Аристократу Приорову сильно не нравилось, что сестра с приблатненными компанию водит. Сначала с Ленькой Жбаном дружила, а потом в Цыгана влюбилась по-настоящему. Так, Виллен?
— Не влюбилась, а путалась.
— Это ты о сестре? — спросил Алик.
— О сестре, о сестре, — подтвердил Виллен. — Глупенькую соплячку эту подонки разок-другой в кабак сводили, она про роскошную жизнь сразу все и поняла.
— Она Цыгана любила, — напомнил Смирнов.
— Да брось ты! Любила! Кого? Падаль эту?! Тварь эту, которая мне, понимаешь — мне! — рассказывала, как они в лагерях политических давили! Пятьдесят восьмая — значит, фашисты! Дави их! А охрана на это с удовольствием закрывала глаза!
— Я тебя посажу, Виля, к этим самым блатарям посажу, — пообещал Смирнов.
Виллен успокоился, посмотрел на него, презрительно фыркнул:
— Не посадишь. Руки коротки. Да и за что, собственно, ты можешь меня посадить?