Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года
Шрифт:
— Здравствуй, Аля, — сказал и, взяв ее руку обеими руками, поцеловал. — Так и не удалось увидеть Ивана живым. Опоздал. Не по своей вине, но опоздал. Прости.
Алевтина Евгеньевна не понимала сначала ничего, потом поняла, заговорила несвязно:
— Ника, Ника! Ты разве живой? Да что я говорю: живой, живой! Счастье-то какое! А Ваня умер, не дождался тебя, — и заплакала, опять заплакала.
— Утешить тебя нечем, Аля. Ивана нет, и это невосполнимо. Но надо жить.
— Тебя совсем освободили? — осторожно спросила Алевтина Евгеньевна.
— Выпустили по подписке. Буду добиваться полного оправдания, — продолжить человек не смог: подлетел Алик, сграбастал его, подхватил, закружил, забыв, где находятся они. Поставил на землю, полюбовался и поздоровался:
— Дядя Ника, здравствуй!
— Алик? — боясь ошибиться, узнал человек. — Господи, какой вымахал!
Подошел Смирнов, поздоровался:
— Здравствуйте, Никифор Прокофьевич.
Никифор Прокофьевич увидел смирновский иконостас и сказал:
— Спасибо тебе, Александр.
— За что?
— За то, что победил. За то, что дрался с фашистом вместо меня.
— Все дрались.
— А я не дрался, — Никифор Прокофьевич взял Алевтину Евгеньевну под руку, и они подошли к холмику, на который наводили последний глянец старички: лопатами придали могилке геометрическую правильность, воткнули в рыхлую землю палку с фотографией под стеклом. Хваткие заводские представители умело ставили ограду.
Все. Уложили венки, рассыпали живые цветы, расправили ленты с торжественными надписями. Музыканты сыграли в последний раз.
— Всех прошу к нам. Оказать нам честь и помянуть Ивана, — пригласила Алевтина Евгеньевна.
На кладбище казалось, что народу мало, а в квартиру набилось столько, что молодежи сидеть было негде.
Алевтина Евгеньевна, Никифор Прокофьевич и немолодые приятели Спиридонова-старшего тотчас организовали компанию со своими воспоминаниями, представители составили свою, соседи со старого двора — свою. Смирнов тихо приказал:
— Смываемся, ребята. Не будем мешать старикам, помянем Палыча отдельно.
Саня предупредил Алика, и они незаметно покинули квартиру.
— Ко мне? — спросил во дворе Лешка.
— Нам бы просто вчетвером посидеть, одним, — возразил Александр. — А у меня как на грех мать с рейса.
— Ко мне пойдем, — предложил Виллен.
Вот и маленький уютный бревенчатый дом с заросшим палисадником. Смирнов оглядел внутреннее помещение и оценил с военно-милицейской безапелляционностью:
— Бардак у тебя, Виля. Где веник?
Смирнов снял китилек и принялся за уборку. Старательно мел пол, тряпкой собирал пыль, расставляя по полкам разбросанные книги. На одной из полок стоял фотопортрет, угол которого был перехвачен черной лентой.
— Кто это? — спросил Смирнов.
— Отец, — ответил Виллен.
— Там умер? Давно?
— Не знаю.
— Не знаешь когда или не знаешь, умер ли? — со следовательской дотошностью поинтересовался Смирнов.
— Оттуда живыми не возвращаются.
— А Никифор Прокофьевич? Может, рано еще отца-то отпевать?
— Его, Саня, в тридцать седьмом взяли.
— Ты запрос в органы делал?
— Мать до своей смерти каждый год делала. Ни ответа, ни привета.
— А ты сейчас сделай.
— Какая разница — сейчас или тогда?
— Все же попробуй.
— Попробую, — сказал Виллен и стал резать хлеб.
Уселись, когда сварилась картошка в мундире. Рюмок не было: стакан граненый, стакан гладкий, чашка, кружка.
Смирнов налил всем, поднял невысоко кружку:
— Помянем Иван Палыча.
По иудейской неосведомленности Лешка полез чокаться. Смирнов тут же его осадил:
— Не чокаются, «дитя Джойнт».
Выпили, выдержали минутную паузу.
В дверь буйно забарабанили. Вломился Костя Крюков:
— Вот вы где! А я уж и к Лехе забегал, и у Саньки проверил, — нету вас!
— Ты почему на кладбище не был? — неодобрительно спросил Александр.
— Ты же знаешь, меня Алевтина Евгеньевна не любила. Все боялась, что Альку ходить по ширме завлеку. Вот я и решил: чего глаза ей в такой день мозолить. А помянуть хорошего человека надо.
— А что он тебе хорошего сделал? — непонятно спросил Виллен.
Костя посмотрел на Виллена, как на дурачка, и ответил обстоятельно:
— А то, Виля, что жил рядом со мной. Я не из книжек, собственными глазами видел человека, который всегда и всюду жил по правде. И оттого понимал, что живу не по правде. Вот и все, что он для меня сделал.
— Поэтому ты теперь не щиплешь, а слесаришь, — догадался Виллен.
— Фрезерую, — поправил Костя.
И снова стук в дверь. Пришел Алик, молча уселся за стол, потер, как с мороза, руки.
— Что там? — потребовал отчета Смирнов.
— Удивительная штука! Разговорились старики, развоспоминались. И будто отец живой, будто с ними!
Алик положил на тарелку селедочки, спросил у Виллена:
— Сестры-то нет еще?
— Экзамены на аттестат сдаст и приедет. Письмо тут прислала и фотографию.
— Покажь, — попросил Алик. Фотография пошла по рукам. Блистательный моментальный снимок: сморщив нос, хорошенькая девушка сбрасывает с плеч белый казакин — жарко. И по белому надпись: «Ехидному братцу от кроткой сестренки».
— Красотка стала, — констатировал Алик.
— А то! — отвечал довольный брат.
— Да, теперь с такой сестренкой забот не оберешься, — сказал Костя.
— А то, — грустно согласился Виллен.
— Алик, ты вчерашнюю нашу газету читал? — со значением спросил усиленно молчавший до того Владлен Греков.