Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года
Шрифт:
Он повернулся к ней и улыбнулся широкой счастливой улыбкой.
— Едем ко мне, Люба. У нас как раз дали горячую воду. Месяц не было, — и серьезно добавил — Не надо тебе сегодня в гостиницу, Любаша.
— Да, — ответила она тихо и как-то покорно откинула голову на спинку сиденья…
— Есть хочешь?
Она кивнула.
— Тем более… — бросил он.
Он не стал отгонять машину в гараж. Так и оставил возле подъезда. У дома напротив заметил незнакомый светлый «Запорожец». Раньше он не видел в своем переулке этого автомобиля. Тоже, наверное, кто-то припозднился, остался ночевать у друзей.
XXV
Люба
— Смелее… — сказал, наверное, не только ей, себе тоже. Лицо его изменилось, стало мягким, просветленным.
В ванной, пустив воду, он то и дело проверял ее, чтоб не была ни слишком горячей, ни прохладной.
— Ну вот, — пытался преодолеть и свою, и ее неловкость. — Хозяйничай. Шампунь, бадузан, гребни, мой халат — совсем новый, я не надевал ни разу. Зачем он мне? Так, купил по случаю…
Он достал из холодильника все, что нашел, главное — мед, побольше меда ей в чай, и чуть-чуть спирта… «По-настоящему надо бы ей этим спиртом растереть грудь и ноги», — подумал и испугался своей мысли — нет, он не посмеет.
— Как же у тебя мило, — она улыбалась, стоя в дверях кухни, закутанная в его широкий халат, длинные полы касались ее пяток. — Сюда можно сесть?
— Знаешь, — озабоченно нахмурился он, — пожалуй, тут немного дует с балкона. Пойдем в комнату. Я уложу тебя, под одеялом согреешься… Если ты схватишь насморк, я никогда себе не прощу.
— Да нет, я вроде не простудилась, — сказала она, присаживаясь на табуретку. — Смотри, уже светает… Посиди со мной. Выпьем чаю, а там видно будет, стоит ли вообще сегодня ложиться. Скоро пять.
— Да, — кивнул он, — скоро пять. И все-таки… — он пошел стелить постель. Никогда еще так не дрожали руки, никогда еще не казался ему таким неприлично громким шум накрахмаленного в прачечной белья. Почему все так непросто между ними? Почему им, взрослым людям, которые уже так близки, так уже нужны друг другу, не дается все по-обыкновенному, как у тысячи других? У тех, кто легко и открыто идет друг другу навстречу? Не потому ли, что судьба держит над ними дамоклов меч его грехов?
Какие красивые бутерброды она сумела сделать! Как уютно расставила на столе его дешевенькую чайную посуду! Он отвернулся, чтобы она не увидела, насколько он взволнован.
Чай они пили, словно тянули время. Потом она нерешительно смущенно глянула на него, поднялась.
— Ноги не держат… Прости.
— Я, пожалуй, сварю себе кофе… — он встал к ней спиной, нарочито суетливо завозился у плиты.
Он не успел залить в турочку кипяток, как услышал ее голос. И пошел к ней. Она забралась под одеяло, под теплый плед, как была, в халате. Рука лежала поверх пледа. Он подошел, присел на самый край тахты. Осторожно взял ее руку, поцеловал. Бережно, едва касаясь, провел ладонью по лицу и приник к ее плечу… Она погладила его волосы.
— Я не знаю, я не смею… Любимая…
— Мне солнце бьет в глаза, — тихо прошептала она, но не отпускала, ее пальцы скользили по его шее, по щеке… — Дорогой мой…
Он рванулся к окну. Обеими руками дернул друг к другу занавески и тут увидел, что из дома напротив выходит человек в джинсовой «варенке». Человек подошел к «Запорожцу» и, что-то быстро бросив на переднее сиденье, сел за руль.
XXVI
Николаев чуть поотстал, пока закрывал машину, пока раскланивался со знакомой директрисой гостиницы, случайно или намеренно, как ему потом показалось, преградившей ему путь. Но в номер к Любе она зашел минутами четырьмя позже…
Люба стояла против журнального столика, прижав руки к ушам, покачивалась, как китайский болванчик. Она не обернулась на его шаги, не шевельнулась, когда он подошел и положил руку ей на плечо. Глянул на журнальный столик и сам лишился дара речи. На нем лежали аккуратно разложенные фотографии: Николаев видел на них себя и Любу — вот они возле библиотеки, ночь, они садятся в его машину; вот они на пляже, и он низко склонился над ней, лежащей; вот он один выходит из ее номера; вот они на скамье возле гостиницы, он целует Любу в лоб; а это уже совсем интересно — как только умудрились снять? — фотографии сделаны сегодня рано утром: она в его халате, он в шортах и майке, можно сказать, полный интим, и последняя — он возле нее на постели за минуту до того, как она попросила задернуть шторы…
И тут как наяву Николаев увидел свое окно, выходящее в переулок, человека на противоположном тротуаре, того самого человека, который, садясь в светлый «Запорожец», бросил какую-то вещь на переднее сиденье. Нет, не бросил — положил. Конечно же, это была аппаратура, видимо, с очень хорошей оптикой. Очень хорошей… Николаев понял, кто был этот человек. Подобная аппаратура была в городе только у Анатолия Кишкина, оператора городского телевидения. Теперь вспомнился и его «Запорожец», машина у него была именно светлой окраски.
Николаев застонал сквозь зубы, кулаки непроизвольно сжались, кажется, он сильно надавил на плечо Любы, она поежилась.
— Прости… — сказал он, с трудом разжав сцепившиеся, как у бульдога в мертвой хватке, зубы.
Люба подняла на Феликса запавшие, утратившие блеск глаза.
Он сказал твердо:
— Сволочи. Убью. Собирайся! Неизвестно, какой будет следующий выпад… Где твои вещи?
Она не двинулась с места, смотрела на скомканные им фотографии.
— Это ты, ты сама, сожжешь вместе с негативами. Поняла? Ты должна быть уверена, что этой мерзости не осталось и следа, никто не сможет использовать ее против тебя. Я клянусь тебе, что так будет! Они никуда еще не успели отправить… Уверен! Сейчас едем в УВД. Я все сделаю сам. Ты поедешь в Москву. Там разберутся, наконец. Дело слишком далеко зашло. — Николаев теперь знал, что должен делать. Все, чтобы не бросить на нее, его любимую, никакой, ни малейшей тени…
— Какое море унижений… — заплакала она, опускаясь в кресло.
Он опустился рядом, на пол, охватил руками ее колени.
— Не плачь. Я заклинаю тебя, не плачь. Никто не должен видеть наших слез.
В управлении он отвел ее в приемную Осипенко — самого генерала не оказалось на месте, и Феликс подумал, что это к лучшему. Да и более безопасного места для капитана Виртанен он в целом Инске не знал. Из приемной позвонил к себе в Отдел вневедомственной охраны и попросил дежурного от его имени заказать билет на ближайший московский рейс — в 12.15. Посмотрел на часы, еще не было девяти. Стерва Разинская, уже, конечно, у себя. Но прежде…