Скотство и чуть чуть о плохих грузинах
Шрифт:
Так или иначе, Вася Гуткин по прозвищу Герр Бисмарк, устраивал теперь за стойкой настоящие бар-экшн-шоу, не хуже, чем на международных конкурсах стоечных бар-тендеров где-нибудь там в Майами или в Лас-Вегасе, а обошелся он Севе Карпову вдесятеро раз дешевле, чем если бы Сева перекупил бы этого чудо-бармэна из Гамбурга или из Варшавы.
Кстати, именно из Варшавы был повар, командовавший на клубной кухне. Про то, как пан Ковалек попал на кухню в Максим Деголяс надо было бы отдельный роман писать, но мы пишем книжку про Максима Тушникова и Алису Хованскую, так что, о судьбе повара Ковалека скажем быстро и телеграфным стилем. Пан Анджей был хорошим специалистом и работал в ресторане,
И однажды, она проиграла и банковские закладные на сам принадлежавший ей варшавский ресторан. А выиграл эти закладные один, оказавшийся за тем заграничным покерным столом, русский бизнесмен. Это был Гриша Золотников. Туда-сюда, так или иначе, а за эти закладные, муж Терезы – пан Ковалек корячился и отрабатывал теперь на кухне у Севы Карпова. И прекрасно отрабатывал. Обильные мясные закуски а-ля Герцог Ольбрыхский и жаркое из Замка Мальбрук – были фишкой и коронным номером от клубной кухни.
Хорош был и ди-джей, который гремел своими кислотными миксами после часу ночи, когда Максим Тушников и приглашенные им на вечер звезды попсы, вроде Ханы Лиске и Мити Красивого уходили со сцены в свои гримерки. Ди-джей был натуральным немцем из Гамбурга (по иным данным – бывшим студентом института культуры имени Крупской по имени Гена Брюхин, отчисленным с первого курса за полную неуспеваемость) но Сева разыскал Гену-Гюнтера в Гамбургской пивной, и сговорился с ним за "тридцатку". Гюнтер-Гена отрабатывал свои деньги с лихвой, потому как в те ночи, когда он работал, платежеспособной молодежи было невпротык. И если кухня в такие смены отдыхала, то бармен Герр Бисмарк в ночь, когда работал ди-джей Гюнтер, выполнял недельный план продажи текилы.
Маринок тут теперь была целая тьма.
Даже когда дела были как сажа бела, Тушников прозорливо видел наперед, что с Маринками затыка не будет. И правильно сделал, что не смалодушничал тогда, когда дела катили плохо и когда его выгнали с телевидения, не смалодушничал и разогнал всех Маринок того периода времени. Голубого своего периода.
Максим полагал, что у него, как у творческого работника, также как и у Пикассо, были и будут свои розовые, свои черные, голубые и серо-буро-малиновые паузы.
А вообще, в каждом из периодов, независимо от его цвета, жизнь, словно игра паззл, состоит из мильёна бытовых и рабочих ситуаций.
Вот, скажем по жилью. Когда Максим работал на ночном телеканале, его вполне устраивала съемная трешка на Кораблестроителей. Жить с престарелыми родителями при таком интенсивном темпе его коммуницирования с бесконечными Маринками – было делом не шибко удобным. А свою легко заработанную на взлёте веселых девяностых двухкомнатную, Максим также легко оставил своей первой жене – Марине Степановне Тушниковой-Муравьёвой. Easy come – easy go.
По некоей инерционности мышления, оставляя первой жене квартиру, Максим с определенной долей наивности полагал, что и другая квартира так же легко заработается и придет, как и первая. Что и все к нему всегда будет легко приходить. Но за розовыми наступили черные и голубые периоды, и пришлось вообще не только жить скромно, но даже и наступить на горло своим предваряющим сон мечтам об огромных в целый этаж – двенадцатикомнатных квартирах на Фурштатской или на Потемкинской, где господам, то есть ему – Тушникову, под гостиную, столовую, кабинет и курительную отводятся комнаты, выходящие
И такая же квартирка в Питере, где-нибудь на Потемкинской или на Таврической и тоже с красоткой-горничной, с поварихой-экономкой и шофером-охранником.
Мечталось Тушникову, что вот проведет он какой-то свой очередной блистательный эфир на Питерском телевидении, выйдет на крыльцо телецентра на Чапыгина, спокойно и с холодным ледяным взглядом и не дрогнущим ни одной жилкой или мускулом лицом, пройдет по коридору, образованному его охранниками в толпе Маринок, почитательниц красоты и талантов Максима, сядет в лимузин и шофер отвезет его в квартиру на Потемкинской, а там красотка-горничная подаст ему в столовой ужин, поможет собраться в дорогу, а потом тот же шофер отвезет Максима на Московский Николаевский вокзал, посадит в отдельное купе, а там на Москве его уже встретит другой шофер, который тоже в лимузине отвезет Тушникова на Малую Бронную, где уже другая красотка горничная станет подавать ему завтрак…
Непременно яичко всмятку, стоящее в серебряной рюмочке и кофе на сервизе тончайшего мейсонского фарфора.
Но все то были мечты.
А покуда, жил Максим на съемной квартире на Васильевском острове и Маринок из клуба возил под утро сюда, на улицу Кораблестроителей.
Утром, когда очередная – потерянного им счета и числа Маринка, наскоро напудрив и накрасив мордаху и выпросив у него тысячу рублей на такси, укатила на свою скорее всего какую-то нудную секретарскую работу, Максим нехотя пошел в душ, и… и вдруг ощутил какой-то беспокоящий его зуд в пикантно-срамном месте.
– Ничего себе! – присвистнул Максим, согнувшись и приблизив зрение к обнаженному предмету своей мужской гордости, – кажется, мы приплыли…
Максим занервничал, прошлепал босиком к письменному столу, где у него, кажется, лежало где-то там большое увеличительное стекло, зажег настольную лампу, направив свет себе пониже пупка и с пытливостью Отто Левенгука, изучавшего инфузорию-туфельку, принялся рассматривать нижнюю часть своего собственного организма.
Удостоверившись, что он не ошибся в своих худших подозрениях, Максим несколько раз громко и смачно произнес слово "убью", потом пошлепал босыми ногами на кухню, где продолжая изрыгать проклятия всем бесам, что его хорошего попутали с этими нечистыми Маринками, принялся искать чистую баночку из под варенья, и не находя ничего подобного, раздраженно гремел посудой, икал и ругался.
Взяв, наконец вместо баночки граненый стакан для виски, Максим снова спустил трусы и кряхтя, помочился в посуду для благородного напитка, потом, сморщив рожу, поднес свой анализ к свету и принялся долго рассматривать белые хлопья, что так медленно и так противно кружились в мутной среде его еще теплых выделений.
– Вот, жопа, убью, – выдохнул Максим, идя в туалет и выплескивая содержимое стакана в унитаз.
Первым порывом Тушникова было позвонить доктору Щеблову, все-таки, какой-никакой, а доктор. Однако, уже взяв было в руки телефон, Максим не стал набирать знакомый номер, а задумался.