Скрябин
Шрифт:
Последние такты «Поэмы экстаза» — самое невероятное, чего достиг Скрябин в музыке. За отзвучавшим громогласным аккордом, в котором еще не было чистого мажора и потому еще в глубине звукового напора чувствовалась остаточная тревога, наступает оглушительная тишина. На мгновение все замирает. Но вот — тихо-тихо — просыпаются секундные «томления-вздохи» всего оркестра, звучность нарастает, все больше, больше, «вздохи» секунд поднимаются выше, выше, выше — и наконец все разрешается в ликующий До мажор.
Финал словно провозгласил то мелодическое «зерно», из которого поэма проросла, ту «первопричину» произведения, которую в результате долгих мук творчества как бы прозрел композитор.
Последние такты словно отвечают однажды брошенной идее Скрябина: внешнее утончение совпадает с высшей грандиозностью. Композитор всегда много бился над формой произведения, высчитывая все вплоть до количества тактов, до того, «хвостом вниз» или «хвостом вверх» записать ноту, до полной чистоты голосоведения. «Надо, чтобы меня удовлетворило целое, форма, — признался он однажды Сабанееву. — Надо, чтобы было как шар». В «Поэме экстаза», которая словно выросла вся из нескольких мотивов и в завершении провозгласила осиянную истину, «сблизив» свое начало и свой конец, этот «музыкальный шар» совершенен. И ослепителен.
* * *
Это было впечатление не одного Скрябина. Многие переживали сходное. «Экстаз» завершался невероятным подъемом, крайним напряжением творческих сил, казалось, музыка в финале озарена ослепительным светом. Невероятная любовь Скрябина к солнечным лучам, даже к солнцепеку, неприязнь к шляпе в ясные дни — и последние такты «Поэмы экстаза» — это разные воплощения одного и того же чувства.
Среди его современников были и другие «солнцепоклонники». Василий Розанов настойчиво внушал: Солнце — это живое существо. «Разве вы не слышите, — взывал он, — как звенит Солнце. И лучи его тайно несут везде мелодию. И входят музыкою в цветок. И в человека тоже музыкою…» Константин Бальмонт одну из самых известных своих стихотворных книг наполнил этой «музыкой лучей»:
— Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце…
— Ты от Солнца идешь и, как солнечный свет,
Согревательно входишь в растенья…
— Ты широко раскроешь очи,
Увидев Солнце в вышине!..
Само название книги звучало как клич: «Будем как Солнце». Словно отвечая на этот призыв, Александр Чижевский, ученый редкого универсализма, создает теорию о влиянии солнечной активности на земную жизнь: мы не «будем как Солнце», мы есть «как Солнце». Лучи нашего светила действительно входят в цветок, в природу, в человека, в человечество, и входят не только «мелодией». Мир сотрясается катастрофами, войнами, революциями тоже не без «импульсов», посылаемых Солнцем.
И Скрябин был «пронизан» не только мелодией, но и «взрывами» лучей. Последняя кульминация в стихотворной «Поэме экстаза» звучала тоже на предельном форте:
Я миг, излучающий вечность,
Я утверждение,
Я экстаз.
Пожаром всеобщим
Объята вселенная…
«Высшая
Здесь, как и ранее, психологии больше, нежели философии. Настоящая жизнь Скрябина — это его творчество. Все прочее: нужда, неустроенность, необходимость давать концерты — это чуждое воздействие («ритмы тревожные») или досадные помехи. Записи Скрябина — не столько след «философских исканий», сколько фиксация самоощущений человеческого сознания в момент творчества или наброски для своего сочинения:
«Я начинаю свою повесть, повесть мира, повесть вселенной. Я есмь, и ничего вне меня. Я ничто, я все, я единое и в нем единообразное множество. Я жить хочу. Я трепет жизни, я желанье, я мечта. О мой мир, излученный, мое пробуждение, моя игра, мой расцвет (мое исчезновение), чувств неизведанный играющий поток. Еще, всегда еще, другого, нового, более сильного, более нежного, новой неги, новых терзаний, новой игры. Пока не исчезну, пока не сгорю. Я пожар. Я хаос…»
Страницы, которые могут показаться «изложением философии», вдруг перебиваются фразой: «другая редакция», за которой снова следует новое «изложение». Многое из написанного в прозе он позже запечатлеет в своих несовершенных стихах «словесной» «Поэмы экстаза»:
«Вселенная есть единство, связь сосуществующих в ней процессов. В своем единстве она свободна. Она существует в себе и через себя. Она есть (имеет в себе) возможность всего и всё. Возможность всего есть ничто (в смысле времени и пространства), есть творческая сила, свободная деятельность, хотенье жить.
Материал мира — любовь и мечта.
Последний момент — абсолютная дифференциация и абсолютное единство — экстаз. История — стремление к абсолютной дифференциации и к абсолютному единству, т. е. стремление к абсолютной оригинальности и абсолютной простоте».
Записи эти — или наброски к «Поэме», или наблюдения за собственным творческим процессом, хотя внешне они и могут показаться изложением философских идей. За этими «фиксациями» вырисовывается самоощущение Скрябина в окружающем его мире, где творчество — корневая основа мироздания.
Плеханов был уверен, что «философия» Скрябина сводится к положению: историю делают герои, гении. На самом деле Скрябин воспринимал мир не так «однолинейно».
Вселенная — это живой дух. Он осознает себя во всех малых «я», в каждом человеке. Между индивидуальными сознаниями лежат плотные преграды: человеку не дано ощутить себя «в шкуре» другого. Даже если «Иван» вдруг «сумеет» ощутить себя совсем другим человеком, «Петром», то он уже есть «Петр» и ничего не знает об «Иване». Эти преграды неизбежны, раз само бытие есть множественность, дробность, существование в пространстве и времени. Но человек способен зато уловить в себе творческое начало «Я» вселенского, того, что вне времени и вне пространства, что пребывает в миге-вечности. Для духа Вселенной «дробность» — лишь необходимое условие и «объект» свободного творчества. И чем ближе отдельное, малое «я» к «Я» большому, к «Я» вселенскому — тем менее ему важна эта «множественность», поскольку это малое «я» узнает внутри себя жизнь единого, божественного «Я». Лев Толстой однажды передал свое творческое самоощущение: «Весь мир перевернется, если я остановлюсь». Скрябин ощущал то же самое. Только он никогда бы не смог вслед за трезвым Толстым назвать это самоутверждение «энергией заблуждения». Для него мир и был таков, каким он казался в момент творчества.