Скрябин
Шрифт:
«Злые тонкие губы» Татьяны Федоровны запомнятся и самому знаменитому мемуаристу Скрябина, Леониду Леонидовичу Сабанееву. Но, лишенный каких-либо чрезмерных пристрастий, он признает не только сильное волевое начало в Татьяне Федоровне, не только ее недоверчивость к старым и новым знакомым Александра Николаевича. В ее фигуре было что-то «трагическое, роковое», — вспоминал Сабанеев, — «слишком много было врагов у Татьяны Федоровны», «враги преследовали бедную женщину своими инсинуациями и отвратительной, огромной сплетней, ползшей по городу, как какая-то гнусная пласмодическая масса».
Ольга Ивановна смотрела на Татьяну Федоровну с затаенной ревностью и болью. Леонид Леонидович Сабанеев — глазами внешнего наблюдателя. Какими глазами видела московских знакомых Скрябина сама Татьяна Федоровна? Чуяла скрытую вражду в каждом, пока не могла увериться, что подозрения ее были напрасны. Боялась уже
* * *
Странность, «непризнанность» его семейного положения — это далеко не все, что ждало Скрябина в России. Рядом со сплетнями о его «беспутной жизни» за границей по Москве и Санкт-Петербургу носились и другие слухи: не то о сумасшедшем, не то о гениальном композиторе, который пишет какие-то невероятные сочинения, вздумав музыкой приблизить конец света.
Первая встреча с творчеством этого «странного» композитора состоялась в Петербурге 19 января, когда сам Скрябин находился еще в Москве. В общедоступном концерте Придворный оркестр под управлением Гуго Варлиха исполнил «Поэму экстаза». К программе был приложен философский комментарий Бориса Шлёцера. Этот комментарий, как позже и другие «словесные приложения» к скрябинской музыке, не столько «прояснял», сколько «затуманивал» и без того непростую для непривычного уха музыку композитора. Если давний товарищ Скрябина, Анатолий Константинович Лядов, хорошо знавший философские пристрастия композитора, прочитав сочинение Шлёцера, бросит: «Премудрая ахинея», — то что можно было ожидать от менее подготовленного слушателя, которому этот «комментарий» попал в руки?
Тем замечательнее, что и первое, далеко не самое совершенное исполнение «Поэмы экстаза», было услышано, невзирая на «философские комментарии».
«Поэма поражает смелостью и оригинальностью концепции. Сложнейшая фактура не мешает единству стиля и характера музыки» — так откликнулась газета «Речь». Отзыв в «Биржевых ведомостях» говорил про «триумф жизни, созидающей, но и беспощадной», про «гордый вызов героя миру, призывающий его на борьбу». И все же с первого раза услышать «Экстаз» было нелегко, поэтому и появилась в последнем отзыве фраза: «…цели Скрябина так грандиозны, что настоящая «Поэма» скорее обещание, чем удовлетворение, скорее вопрос, чем ответ».
Скрябин приехал в Петербург спустя неделю после концерта Придворного оркестра. Предстоящее повторное исполнение «Экстаза» должно было решить многое.
На этот раз над «Поэмой» работает Феликс Блуменфельд, дирижер, быть может, и «не первого ранга», но зато с тонким слухом на всякого рода «оттенки», способный замечательно передать и тихие «акварельные звуки», и бурное «ликование». К тому же — первый в России исполнитель «Божественной поэмы». Александр Николаевич присутствует на репетициях, делает замечания. Но его преследует и другая забота. Сам он как пианист тоже готовится к выступлению, собираясь показать последние свои произведения: «Желание» и «Ласка в танце», «Загадка», 5-я соната — вещи, написанные тогда же, когда писался «Экстаз», или даже после.
Второй русский симфонический концерт в Петербурге 31 января действительно определил многое не только в отношении русской публики к композитору Скрябину, но и в его судьбе. Здесь прозвучали «Симфониетта» давно знакомого публике Н. Римского-Корсакова, произведения его ученика Я. Витола и почти никому не известного Вышнеградского. Но в центре внимания был Скрябин. Его игра собственных фортепианных вещей была понята далеко не всеми: слишком странен был его гармонический язык, эти финалы без «тонального завершения». Маленькие пьесы вызвали у многих скуку или непонимание. Но соната была воспринята с подъемом. На бис Скрябин не решился играть совсем новое, исполнив более привычные вещи, в том числе свой вальс, опус 38. «Поэма экстаза» — хотя и здесь были люди, просто бежавшие из зала, — была принята с восторгом. «Громадный успех» — так он сам отозвался о концерте. И не преувеличил.
«Своеобразное, сложное, местами поразительно прекрасное и блестящее здание воздвиг Скрябин в своей «Поэме экстаза»… — писала «Русская музыкальная газета». — Успех «Экстаза» (внешний или искренний, определить сейчас трудно) был
«Интерес вызвало присутствие композитора Скрябина, выступавшего в качестве автора и пианиста, — вторило «Русское слово». — Громадное впечатление произвело его новое симфоническое сочинение «Поэма экстаза», самое смелое по замыслу и сложной оркестровке из сочинений всей современной музыки, не исключая и Рихарда Штрауса».
Концерт вызвал прилив новых почитателей Скрябина. Но и тех, кому все эти новшества были не по душе, заставил призадуматься. Две рецензии — в «Золотом руне», журнале «символистском», где ценили новое, и в газете «Речь», где свою рецензию поместил куда более консервативный Виктор Вальтер, — точно высветили то состояние музыкальной публики, которая шла на концерты Скрябина.
«Бесспорно наиболее выдающимся событием нашей музыкальной жизни за вторую половину переживаемого сезона являются исполненная подряд в двух концертах придворного оркестра и на 2-м русском симфоническом новая симфония А. Скрябина — «Поэма экстаза» — и поставленная на последнем «вечере современной музыки» неоконченная музыкальная комедия Мусоргского «Женитьба»…» — так начал рецензент «Золотого руна». Неожиданное сближение двух композиторских имен, разумеется, дело случая: два концерта «сошлись во времени». И все же как часто судьба Скрябина напоминает те перипетии, те «взлеты и падения», которые некогда приходилось переживать и Мусоргскому: восторг Стасова, ценившего живые новшества, восторг множества «непрофессионалов» — и скучные нотации музыкальных педантов: так писать музыку нельзя.
«Золотое руно» не могло пройти мимо Скрябина, слишком многое роднило русских символистов и автора «Поэмы экстаза». Но рецензент не просто «похваливает», он — вслушивается, он дает формулировки, которые приходили в голову не только ему.
О том, что Скрябин — композитор исключительного дарования, говорили и тогда, когда знали его только как автора маленьких пьес для фортепиано. «Скрябин слыл поэтом неуловимых субъективных настроений, тонким мастером, способным проявить бездну виртуозной находчивости в мелких формах музыкального творчества». Но даже когда Скрябин стал очень популярен у некоторых пианистов, он казался композитором «не для многих», композитором, который вряд ли займет место среди величин по-настоящему крупных. Всего еще несколько лет назад он казался автором, «обреченным на вечное томление в теплице острых, но мимолетных душевных переживаний». И вот — «Божественная поэма» и «Поэма экстаза». Тот же «аристократ в искусстве», но какая мощь, широта и глубина дарования открылись в нем! В «Божественной поэме», правда, еще есть отзвук прежнего Скрябина-«миниатюриста», слишком уж он отделывает детали иногда в ущерб целому. Но в «Поэме экстаза» это уже совсем новый композитор. Здесь «свободный полет вдохновения ни на йоту не стеснен проявляемыми автором чудесами композиторской техники», здесь «в самом нагромождении сложных контрапунктических измышлений, в котором другая, менее яркая индивидуальность, непременно утратила бы свою интенсивность, мысль Скрябина приобретает всю силу своей убедительности». И самое главное: «Поэма экстаза» — «явление необычайной важности», поскольку «ни в одном из современных произведений искусства мы не найдем столь ярко выраженного воплощения художественных стремлений наших дней». Скрябин, еще недавно казавшийся композитором изысканным и для малого круга ценителей, вдруг единым порывом занял в современной русской музыке какое-то «неприступное место», далеко опередив всех нынешних сочинителей.
Скрябин действительно оторвался от самых смелых искателей нового в музыке. Об этом говорит одна лишь строчка из письма Прокофьева (в скором будущем «архиноватора») своему другу Мясковскому, написанная после первого исполнения «Поэмы экстаза» Гуго Варлихом: «В «Экстазе» разбираться немыслимо… голова болит». Впрочем, Прокофьеву придется в новое сочинение Скрябина «вживаться» лишь месяцы. Но были и те, для кого зрелый Скрябин так и останется композитором «за семью печатями». И рецензия Виктора Вальтера в газете «Речь» от 2 февраля 1909 года — не просто отзыв «консерватора». Это — чуть прикрытая иронией исповедь настоящего ценителя музыки, который любит не только Чайковского, но и Вагнера (этот композитор в начале века признан в России далеко не всеми). За строками этой статьи-исповеди сквозит желание понять: что же такого замечательного сделал Скрябин, за что его ценят многие уважаемые Вальтером музыканты? И — честное признание «недоступности» этой музыки. Рецензия с вполне «проходным» названием «Второй русский симфонический концерт» столь характерна для людей, «честно не принимающих» Скрябина, что ее стоит не просто внимательно прочитать, но и перечитать, хотя бы отдельные строчки, — слишком выразителен этот «человеческий документ».