Скверные истории Пети Камнева
Шрифт:
Поскольку муж Виктор Владимирович Камнев и на эту дачу ехать наотрез отказался, а ленинградскую подругу позвали домашние дела, то Елена
Петровна, чтобы дача, снятая на весь сезон, не простаивала, призвала молодежь. Приехала Лиза с тогдашним своим, первым и недолгим, мужем-невропатологом, холостой и веселый Петя, сообразивший, что как-нибудь, соскучившись в кругу семьи, доберется автобусом от Нарвы до Таллина, куда его звала в гости милая эстонка Эве, окна спальни которой, по ее рассказам, выходили ровнехонько на площадь Ратуши. И
Петя решил, что будет весьма складно, валяясь в постели и держа русую головку Эве на плече, слушать шипенье дров в камине, смотреть на соборный шпиль
Таллин – такое у братишки было европейское настроение, смеялась потом Лиза.
Но вышло все иначе: за Лизой ринулась ее подруга Аля, заявив, что, из-за подачи заявления на израильскую репатриацию, это ее лето, – быть может, последнее лето на родине. В скобках заметим, что Эстония никак ее родиной не была, она имела в виду Советский Союз, наверное, но, скорее всего, все-таки Петю. Поскольку, по наблюдениям Лизы, Аля давно была в ее старшего брата тайно влюблена, хоть Петя этого и не замечал. И Лиза ему ничего об этом не говорила, не замечает – и слава Богу. Петя, как и многие русские светские православные, был по складу скорее пантеист, чем христианин, точнее – стихийный язычник и потому, наверное, был заядлым грибником. Однажды вечером, когда вся компания, включая Елену Петровну, сидела за вечерним чаем,
Петя объявил, что на следующее утро встает очень рано – за грибами, а потому отправляется почивать. Ему было страшно скучно с нами, заметила Лиза немного обиженно. Петя действительно рано поднялся, стараясь не шуметь и никого не будить, тихо выпил кофе на кухне и отправился. Я услышала сквозь сон, как шебуршится за стеной
Татарин, вспоминала потом Лиза, и уже тогда все поняла… Аля нагнала Петю, который шагал к паромной речной переправе, заявила, что тоже любит собирать грибы и вообще, при этом сладко потянулась, выставив бугорки грудей. Петя, должно быть, лишь пожал плечами, сказал что-нибудь дежурное, мол, вдвоем веселее, но, должно быть, не был доволен: его совершенно не тяготило одиночество, потому что в лесу надобно размышлять.
Знает только бор сосновый, как поладили они, лишь однажды Петя, почесываясь, вспомнил, что мох был сухой. Как бы там ни было, но одним прекрасным днем в сентябре Петя спросонья открыл дверь своей квартиры на нежданный звонок и обнаружил на пороге Татарина с чемоданом. Наверное, с тем самым, который до того был собран для отъезда в Палестину. Мне неизвестно, какие чувства вызвало у Пети, так складно устроившегося в своей позе холостяка, это явление. Так или иначе, но отправить Татарина обратно к гражданскому мужу у него духу не хватило. И Аля стала жить у Пети на положении тоже гражданской жены, причем оказалась замечательно подходящей подругой: веселой, богемно неприхотливой и, как увидим, отнюдь не робкого десятка. Она, притершись в семье московских отказников, как назывались тогда не с первой попытки убывавшие по израильским визам эмигранты, сделалась довольно типичной для того времени подругой диссидента, сейчас этот тип почти не встретишь: лихой, ироничной, курящей, с матерком и порывами к самопожертвованию. Но и со скрываемой до времени тягой к простому женскому счастью. Петя не мог последнего нюанса не чувствовать, скажем, однажды он застенчиво признался, когда я был у них в гостях, что Алина мама подарила нам тахту. Этот двуспальный предмет обихода позже исчез, отправившись на дачу к какой-то из Петиных подружек…
Конечно, образцовым мужем Петя и тогда не был, был склонен к неожиданным исчезновениям, многих своих связей не прерывал, ходил на приемы в американское посольство, куда своего Татарина не брал.
Алечка относилась с пониманием, Петю обожала, была ручной и старалась не огорчать хозяина такими проявлениями, как сплин, ревность, капризы, не говоря уж о нежданной беременности. Поэтому в один прекрасный вечер, когда Петя, до того мирно сидевший за столом и попивавший водочку, вдруг забеспокоился, занервничал, нежданно засобирался, заторопился, Алечка на это особого внимания не обратила. Ну бывает, ну попала спьяну вожжа под хвост, ну утомился домашним бытом, хотя было уже около десяти вечера.
Однако все оказалось не так просто. Потом Петя говорил, что такое бывало с ним не раз: какое-то физическое ощущение надвигающейся опасности, животная тревога, как у крыс, предчувствующих пожар в доме или крушение судна. Он отправился в тот вечер к одной своей старинной одинокой подруге на другой конец Москвы, у которой успокоился, заснул и продрых до обеда. Очнувшись, он принял душ и вспомнил о своих вечерних страхах. И позвонил домой. Татарин сказала, что они пришли минут через десять после его исчезновения, что обыск вопреки закону – она знала законы – длился заполночь, что унесли все рукописи, обе машинки и даже едва початую пачку чистой бумаги. Паспорт взяли? – тут же спросил Петя. Паспорт остался на месте, на полке в шкафу. Значит, это не арест, утешил
Петя подругу. У меня к тебе просьба, Алька: комнату после них нужно проветрить.
– Уже сделано, – весело сказал сообразительный Татарин.
И Петя понял, что во всем виновата случайная публикация в зарубежном журнале Гондвана, издававшемся в Париже одним коллекционером-меценатом и до России почти не доходившем, подборка из тех самых юношеских физиологических рассказов о бедных людях,
униженных и оскобленных Страны Советов. В интервью, которое давал издатель-меценат радиостанции Свободная Европа, он рекламировал свое начинание и среди авторов назвал Камнева Петю – так передали
Кобелевкеры, которые слушали вражеское радио регулярно. Такие вещи в те годы можно было счесть провокацией или списать на эмигрантскую тупость, потому что органы тоже слушали радио внимательно: позже
Пете на допросе зачитывали цитату из радиоперехвата, так у них на их языке называлась расшифровка записи передачи. И даже одна эта деталь говорила о степени ностальгии КГБ по временам массового отлова американских шпионов при Хрущеве, в разгар холодной войны.
Теперь же на их долю осталась одна мелочевка, и они не могли не понимать, что все-таки никак не тянет на орден или очередную звезду возня с раздолбаями вроде Пети.
Об обыске тоже передали по голосам, как вкупе назывались тогда в интеллигентских кругах западные радиостанции, вещавшие по-русски. И
Петя впал в моду, как он выражался. Конечно, среди знакомых Пети были такие, у кого это дело вызвало опаску. Должен признаться, к таковым относился и ваш покорный слуга: я все-таки работал в советской редакции, а Петю с очевидностью относило в лагерь диссидентский, хотя до прокламаций дело еще не дошло. Нашлись и такие, из случайных собутыльников и партнерш, кто вовсе перестал
Пете звонить. Но времена на дворе стояли легкомысленные, партийных
геронтов не только, что перестали бояться, но над ними открыто потешались, в действиях КГБ стало проступать что-то шутейное, карнавальное, наверное, наиболее чуткие из этих солдат партии уже предчувствовали перемены, которые, к слову, не замедлили воспоследовать – лет через пять. И место давних Петиных знакомых постепенно заступили другие, которые потянулись к Пете с самыми разными предложениями, подчас экстравагантными. Впрочем, даже легкомысленный Петя кое в чем стал подозревать подвох, а в самих посетителях и в их инициативах – откровенную глупость, если не провокацию.