Сквозь черное стекло

Интервью Марины Субботиной

Какое впечатление произвел на вас фильм?

– Впечатление произвел такое, что я неудержимо ревел как при первом, так и при втором просмотре. Казалось бы, чего ради подвергать себя такому испытанию во второй раз? – но странным образом я испытывал облегчение, словно наконец разрешил себе какую-то долго скрываемую или долго подавляемую эмоцию. Там, понимаете, два слоя (их больше, но два основных): во-первых, это сентиментальная история, намеренно

сделанная в лоб, очень прямо и очень сильными, в каком-то смысле запретными средствами: и искусство, и зритель давно себе не позволяли ничего подобного. Всем кажется, что это грубо и как бы неконвенционально, но эти эмоции зачем-то нужны, эти приемы прочему-то облагораживают искусство, и Диккенса, например, никто не отменял. А второй слой – собственно интеллектуальный, поскольку Лопушанский именно умный режиссер, никогда не ограничивающийся мелодрамой, – предчувствие великих и страшных перемен, и слой этот блоковский, потому что вся картина построена на блоковских реминисценциях, от «Девушка пела в церковном хоре» до «Боже, бежим от суда!». Лопушанский поймал то ощущение, которое лучше всего выражает Блок и с которым, не признаваясь себе в этом, живут сейчас все. Это ощущение конца времен и по крайней мере великих катаклизмов, которых все боятся и которые усердно продолжают приближать. Так что – цитируя того же Блока – «то душа, на новый путь вступая, безумно плачет о прошедших снах».

Видите, что важно: Блок – лучший русский лирик, бесспорный гений, мастер точнейшего называния трудноуловимых вещей, и не только называния, но и передачи их: звуком, ритмом. При этом со вкусом у него сложно обстоят дела: многое у него – это отмечали все настоящие его любители, позволяющие себе говорить о любимом всю правду, – отдает романсом, есть прямая бульварщина, и, отражая пошлое время, он прибегает к пошлости как к одной из вполне легитимных красок. И вот Лопушанский в этой картине напрочь забыл – вполне сознательно – о правилах хорошего тона. Он взял героиню и ситуацию, которые гарантированно вызовут упреки в чрезмерности, в манипуляции, в спекуляции даже. Ему нужна конкретная зрительская эмоция – предчувствие катаклизмов и жгучий стыд. Вот он и выбивает эту эмоцию – выбивает прямо-таки сапогами, ну а что сделаешь? Мне кажется, некоторую роль тут сыграла, простите за каламбур, судьба его предыдущей картины «Роль» – фильма очень сложного, очень значительного, глубокого, но мало кем понятого. И тогда он внутри себя решил: а, вы хотите просто – ну вот вам. И зритель, ругая Лопушанского (а такие отзывы уже есть), злится прежде всего на то, что его заставили вот такие сильные эмоции переживать – а сделали все на пальцах, без изысков, цинично нажав на самые больные точки. Ну, так ведь, братцы, это не Лопушанский виноват, что вы так долго запрещали себе испытывать простые и важные человеческие чувства.

На ваш взгляд, что хотел донести режиссер этим фильмом, какой смысл в него вкладывал?

– Видите ли, не всегда режиссер хочет донести смысл. Лопушанский, при всей своей репутации интеллектуала, которую он, кстати, не любит и не создавал, – доносит не мысли, не теоретические обобщения, а эмоцию. Какой смысл в фильме «Соло»? Что искусство растет из ада и побеждает ад? Он не это хотел сказать. Это слишком просто было бы. Он хочет показать… вот не знаю, не скажешь этого никак другими средствами. Градский мне как-то объяснил, что музыка существует для выражения вещей, которые не имеют вербального аналога. Лопушанский ведь музыковед по первому образованию, отсюда симфоническое построение его картин, важность лейтмотивов, фуга как любимый жанр. Тут какой-то очень сложный смысл – предвидение больших потрясений, полная их заслуженность, скорбь по утраченной или изнасилованной душе… Какое-то страшно важное высказывание, для которого он парадоксальным образом выбрал такую почти романсовую форму, жанр городской баллады или даже страшилки. Но ему показалось, что иначе это будет не так мучительно звучать – как шарманка в городском дворе.

Вы бы порекомендовали посмотреть фильм?

– Я не верю в силу рекомендаций, но смотреть этот фильм надо всем, кто чувствует неблагополучие и не может его сформулировать. Ну и всем, кто в отчаянии, потому что эта картина его исцеляет. А обратить внимание… Просто если вам вдруг покажется, что все уж очень просто, – не забывайте, что этот режиссер снял «Русскую симфонию», «Роль», «Гадких лебедей», в конце концов. Он серьезный довольно малый, вообще говоря, так что не думайте, будто перед вами плоский лубок. Перед вами, может быть, самый сложный русский фильм последних лет, почему на главную роль там и взят самый неоднозначный и глубокий русский актер своего поколения.

Какие моменты фильма произвели на вас наибольшее впечатление? Что бы хотели сказать режиссеру?

– А я ему и сказал. Сквозь слезы, разумеется, и ужасно негодуя, сказал ему, что там-то и там-то следует сократить. На что Лопушанский разумно посоветовал: «Сперва сопли вытри, потом советы давай».

Он меня долго приводил в себя. Пришлось прибегнуть к «XO», хоть я и не пью давно. Помню, что позвонил Суханову в Германию и сказал: «Макс, но если ты это смог сыграть… значит, в тебе все это – есть?! Но не можешь же ты быть таким? А выдумать это нельзя». Макс очень удивился. Он думал, я уже как-то умею разделять актера и роль.

Кто из героев вам больше всего понравился. Чем именно?

– Строго говоря, герой там один – Лопушанский. Его ужас, его прозрения, его сострадание. Все остальные – персонификации его надежд и страхов. Это жанр такой, мистерия. От него нельзя требовать психологизма, но можно требовать главной правды. Которую он и говорит.

Операторская? Актерская работа?

– Да в таких вещах, знаете, уже как-то неважно, кто наибольший профессионал. Тут, как после «Писем мертвого человека», ходишь несколько дней, как бы не в себе. Это не профессионализм, а совсем другое – люди как-то дали через себя говорить главному режиссеру, и этот режиссер совсем не Лопушанский. Так мне кажется. А если кому-то так не кажется – ну что, такому человеку можно только позавидовать.

СЦЕНА 1. ИНТЕРНАТ. ПОМЕЩЕНИЕ ВОСПИТАННИЦ. ИНТ. СОВМ. С КОМБ. ФОН ПОД ТИТРЫ. НОЧЬ. ОСЕНЬ. СОВРЕМЕННОСТЬ.

В полной темноте слышны лишь негромкие звуки, по которым можно различить, что кто-то встает с кровати, железной казенной скрипучей койки, затем слышны осторожные легкие шаги. Теперь появляется девичья рука, она движется в темноту, словно ощупывая пространство и, наконец, упирается в какое-то препятствие. Препятствие постепенно обретает очертания и становится окном.

Листья деревьев шумят под ветром, моросит дождь и эти звуки становятся все более похожи на морской прибой. Брызги стучат по стеклу. Рука скользит по темному стеклу.

На фоне этих кадров идут начальные титры.

– Настя, ты что, не спишь? – раздается, приближаясь, тихий голос.

Рядом с окном появляется девушка лет семнадцати, Аня, в очках с очень сильной диоптрией, в халатике поверх ночной рубашки.

– Уснуть не могу… – Настя дотрагивается до руки подруги, словно проверяя, где она.

– А правда ведь листья шумят также как море? – помолчав, спрашивает Настя.

– Ну, да. Похоже. Когда ветер особенно.

Они молчат какое-то время. Видно, что Аня хочет спросить что-то, но не решается. Наконец она не выдерживает:

– Настя…

– Что?

– Ну, ты решила, наконец, что-то? Да, или нет? Сегодня уже вторник.

– Еще не решила. Нет еще.

– Как нет? – невольно вскрикивает Аня. – Ну, как нет?

– Аня, Настя, девочки! Кончайте болтать, спать дайте. Сколько можно? – доносится из глубины помещения.

– Ладно. Утром поговорим, – тихо шепчет Аня и уходит в темноту. Раздается скрип кровати, затем оттуда уже – шепотом. – Ты завтра пойдешь к причастию?

– Обязательно.

СЦЕНА 2. ДВОР ИНТЕРНАТА. РАННЕЕ УТРО. ОСЕНЬ.

Утренний полумрак. Туман висит между деревьями. Большая группа воспитанниц разного возраста выходит из дверей интерната и направляется к монастырю, расположенному здесь же во дворе, в соседнем здании. Идут гуськом. Убогие пальтишки, все одинаковые, казенные. Все в очках. В конце группы идет Настя. Ее очки черные, как это принято у слепых. Аня держит ее под руку. Со стороны монастыря уже доносится мерное звучание колокола. Звонят к утренней службе.