Сквозь ночь
Шрифт:
— Три раза по сто пятьдесят, три пива и закусить чего-нибудь, — сказал Федя.
— Селедочку, сыр? — спросил официант, нацелясь в книжечку карандашом.
— Давайте, — сказал Федя. — И бутербродов с красной икрой штук шесть.
Вскоре официант сгрузил заказанное с подноса. Захаров курил, рассматривая все вокруг. Федя подвинул Цыганкову стопку.
— Значит, читали книжку? — спросил Цыганков.
— Вот, Николай принес, — сказал Федя. — Это ж, говорит, твой писатель, Дмитрий Иваныч Цыганков… — Захаров усмехнулся, продолжая курить.
— Ну и как? — шутливо спросил Цыганков.
—
«Не нравится», — подумал Цыганков. Они подняли стопки, чокнулись и выпили.
— Все там же работаете, Федя? — спросил Цыганков, цепляя вилкой селедочный хвост. Федя помолчал.
— А что, починить чего-нибудь надо?
— Да нет, что вы… Просто так, интересуюсь.
— Интересуетесь? — Федя постучал по столу и сказал пробегавшему официанту: — Тащи еще по сто пятьдесят.
Он помрачнел и совсем не закусывал. Захаров съел кусочек селедки и теперь жевал бутерброд с икрой, Цыганков тоже взял бутерброд.
— Я вот чего хотел у вас, Дмитрий Иваныч, спросить, — сказал Федя. — Свечникова Толю вы, допустим, не с меня списывали. Ну, а насчет Ватолина?
Цыганков помолчал, обдумывая ответ. Официант сгрузил три стопки. Федя осторожно рассовал их по столу.
— Приезжает, значит, домой демобилизованный товарищ, заслуги боевые имел, ордена заработал, а тут ему тихой-спокойной жизни захотелось, так? Длинный рубль ему, видишь, занадобился. И он, как говорится, лицо потерял — кастрюли, чайники…
— Ну это вы, Федя, огрубляете, — сказал Цыганков.
— Нет, вы погодите. Дмитрий Иваныч, — сказал Федя. — И вот, допустим, есть у него корешок, — он кивнул на Захарова, — друг у него есть, только он у вас там Никандров, мировой парень, вместе воевали, и он, друг этот, конечно, сознательный, на заводе он первый человек, предложения вносит и все такое…
Цыганков полез в карман, вытащил портсигар, ткнул папиросу куревом в рот, выбросил ее и достал другую.
— До чего же все у вас просто-ясно получается, Дмитрий Иваныч, — вздохнул Федя. — До чего правильно, залюбуешься… Только вот концы с концами маленько не вяжутся. Там они у вас ссорятся, Ватолин-то с Никандровым, как в море корабли, но это вы уж чересчур наперед загадали — верно, Николай?
— Ладно тебе, — проговорил Захаров. — Выпьем, что ли?
— «Выпьем, выпьем»… Вот ведь собака, все понимает, только сказать не умеет.
— Чего там не умеет, — снова усмехнулся Захаров. — Это вы, товарищ писатель, верно подметили, — ну как с таким не поссориться? Грубый человек, отсталость. Вот свадьбу отгуляем, обязательно поссорюсь. Повозился я с ним, хватит, пускай теперь за него жена отвечает, у них там любовь…
Он в упор посмотрел на Цыганкова, подмигнул ему и спросил:
— И за что только таких типов девушки любят, не знаете?
— Ну вот, заговорил… — сказал Федя. Цыганков напряженно улыбнулся и тщательно отряхнул пепел с папиросы.
— Да-а… — задумчиво протянул Захаров. — Винтики-болтики, мелкота… За что их только девушки любят-жалеют, — повторил он, — не скажете?
— Будет, разговорился, — перебил Федя. — Выпьем за знатных сталеваров и знаменитых писателей.
— Нет, Федя, я за вас выпить хочу, — сказал Цыганков.
— Не выйдет, — сказал Федя. — Не тот случай.
— Что ж, как хотите…
Они молча выпили, Федя постучал по столу. Официант подошел, достал из-за уха карандаш. Цыганков полез в карман.
— Отставить, — сказал Федя.
— Его козыри, — усмехнулся Захаров. — Ничего не скажешь. Он ведь нынче премию получил, за перевыполнение. У них ведь тоже свой план, кастрюльный.
На площади поубавилось народу. Вдалеке над высоким зданием настойчиво вспыхивала красно-зеленая надпись: «Чай — полезный и вкусный напиток». Стало холоднее. Цыганков застегнул плащ, нащупал в кармане книжку.
— Что ж, Дмитрий Иваныч, придете ко мне на свадьбу? — спросил Федя. Захаров смотрел на Цыганкова, сузив глаза.
— Позовете — приду, — сказал Цыганков.
— Приходите, — сказал Федя, — в воскресенье гуляем, с Наташкой познакомитесь, она ваш рассказ тоже читала…
— Обязательно приду. — Цыганков протянул руку Феде, потом Захарову и пошел через площадь. Перейдя, он оглянулся, но ни Феди, ни Захарова уже не увидел.
1954
У МОРЯ
Раннее апрельское утро. По широкой аллее санаторного парка идут двое. Впереди, опираясь на суковатую палку и за каждым шагом подтягивая ногу, медленно движется невысокий человек в куцем коверкотовом пальто и несмятой, стоящей торчком велюровой шляпе травянисто-зеленого цвета. Второй — краснолицый, также небольшого роста морячок в бушлате и сбитой на затылок бескозырке — идет позади, в двух шагах, держа руки в карманах клеша.
Под старым кряжистым каштаном человек в шляпе останавливается, захватывает рукоятью палки нависшую над аллеей ветку, притягивает ее к себе и, подняв голову, долго нюхает набухшую коричневато-зеленую почку. Морячок стоит сзади, держа руки в карманах, и хмуро глядит в сторону. Наконец человек в шляпе отпускает ветку; она распрямляется, роняя росу. Одна крупная капля повисает у него на шляпе, другая скатывается по щеке.
— Лицо утрите, — угрюмо говорит морячок. — Щеку.
Человек в шляпе утирает платком щеку и влажный от напряжения лоб.
Вскоре аллея заканчивается, и за невысоким каменным парапетом открывается море — жемчужно-серое, дымящееся, сливающееся у горизонта с небом и от этого бесконечное.
Человек в шляпе усаживается на стоящую у парапета скамью, осторожно протянув вперед негнущуюся ногу и поставив палку между коленями. Морячок останавливается сзади, за его спиной. В тишине слышно, как внизу, под обрывом, шелестит и слабо плещет прибой. Проходит пять, десять, пятнадцать минут. Человек сидит неподвижно, сгорбившись, опершись подбородком о кривую рукоять палки, глядя вдаль прищуренными зеленоватыми глазами из-под нависших выцветших бровей. Морячок переминается с ноги на ногу, нащупывает в кармане пачку, осторожно вытягивает из нее смятую папиросу и закуривает, кашлянув в тот момент, когда загорается спичка.