Сквозь ночь
Шрифт:
— Что же это вы не по правилам? — говорит он. — Этак-то не годится. Вот вы сейчас потеряли подачу, а подаете…
— Судьи нет, — смеется светловолосая девушка.
— Я бы посудил, — нерешительно говорит адмирал, — да мне на вышку не взобраться. Тяжеловат стал.
— А вы снизу. Ну ее, вышку…
— Ладно, — улыбается он. — Попробуем. А свисток?
— Алеша, дай свисток.
— Ну, раз и свисток есть…
Он живо ковыляет к скамье, садится, снимает шляпу.
— Что ж это — девять? — говорит он. — Пять на четыре не годится. Федченко, давай на ту сторону!
Он
— Товарищ, адмирал, — говорит он, вернувшись бегом на площадку. — Наталья Ивановна там… И Валерик.
— Где? — Адмирал шарит рукой по скамье, нащупывая шляпу. — Помоги-ка подняться… Извините, товарищи…
— Держите! — Федченко бросает мяч девушке и направляется вслед за адмиралом.
Мальчик, вырвав руку у матери, мчится по аллее навстречу.
— Ого! — говорит адмирал. — Чуть не свалил! Ну, слезай, брат, слезай, дай с матерью поздороваться…
Федченко хмурится, засовывает руки поглубже в карманы и старается идти как можно медленнее. При виде жены адмирала его всегда одолевает тяжелое, недоброе чувство. Ему неприятно в ней все. И то, что она выше мужа ростом и моложе его на целых двадцать лет; и то, что она вся какая-то точеная и пахнет духами; и то, что ей трудно приноровиться к натужной хромоте адмирала, а она все же приноравливается и идет рядом, чуть-чуть склонившись и нежно взяв его об руку.
Первая жена адмирала утонула вместе с сыном и дочерью в сорок первом при эвакуации тут же, на рейде. Федченко не мог ее знать, и никогда ему не удавалось как следует рассмотреть пожелтевшую фотографию, которую адмирал прежде носил в нагрудном кармане кителя, а теперь держит в бумажнике. Но ему почему-то кажется, что та непременно была одного роста с адмиралом, и даже, быть может, поменьше, с простецким лицом и мягкими материнскими руками…
— А у меня ленточки правдашние, как у тебя! — говорит Валерик. Он подбегает к Федченко и протягивает ему свою бескозырку с черно-оранжевыми ленточками, золотыми якорьками и надписью «Военно-Морские Силы».
— Ну, теперь ты настоящий моряк, — говорит Федченко.
— Ага. А покажи — где в волейбол играют?
— Идем, покажу.
Он берет мальчика за руку и, хмурясь, идет с ним назад, к волейбольной площадке.
Узкая полоска вечерней зари еще не угасла, а в дымчатом сиреневом небе висит уже тонкий серп луны, и на море едва заметно теплится переливчатая дорожка.
В санаторном клубе начинается киносеанс. В парке пусто, только на скамье под старым каштаном сидят двое. Вспыхнувшая спичка на секунду озаряет красноватым светом смуглое лицо с седой бородкой клинышком.
— Я понимаю, доктор, — слышится низкий, грудной женский голос, — спрашивать об этом нелепо и смешно. Но все же…
— Милый вы человек, Натэлла Ивлиановна, — отвечает. — Ничего смешного здесь, к сожалению, нет. Это очень печально и тягостно — сознавать, что от тебя ждут больше, чем ты можешь дать. Одному говоришь — гуляйте перед сном, другому — не ешьте мучного, третьему — пейте эту микстуру три раза в день. Иногда это помогает. А что прикажете сказать Тихону Иванычу? «Возвращайтесь, милый, на флот. Дышите полной грудью. Только, смотрите, дорогой, впредь избегайте волнений, не простужайтесь, не попадайте под бомбежку, остерегайтесь контузий…» Так?
Он умолкает, снова чиркает спичкой.
— Знаете, — говорит он немного погодя, — в одной пьесе старый лекарь, хороший человек со смешной фамилией, — у нас почему-то в пьесах писатели любят придумывать людям смешные фамилии, — так вот, врач этот, по фамилии, кажется, Бублик, говорит: я, мол, прощупал за свою долгую жизнь девяносто тысяч пульсов. Не представляю, как он там вел свой счет, я тоже когда-то пытался, да сразу же сбился… Одно только могу сказать: среди многих тысяч сердец, в которые я весьма старательно вслушивался, не было двух не то чтобы одинаковых, но даже и схожих. Каждое билось по-своему… Мне кажется, если бы мы хорошенько поняли это, люди жили бы дольше и, вероятно, лучше. А мы все еще строчим — адонис верналис, конвалярия майалис, доза поменьше, доза побольше…
Он снова умолкает. В тишине слышно, как где-то вдали играет духовой оркестр.
— Впрочем, все это стариковская болтовня, вы уж извините… — сердито говорит доктор. — В настоящий момент непосредственной опасности я не вижу.
— Поверите, я ни о чем другом не могу ни говорить, ни думать. Кажется, если б я могла отдать свою жизнь…
— Ну, знаете, милая… — совсем уже сердито бормочет доктор.
Ему хочется сказать, что все это дамская чепуха, глупости, что такого человека стыдно жалеть, им надо восхищаться, и еще многое другое. Вместо всего этого он бубнит:
— Я ведь сказал — никакой опасности в данный момент не вижу.
Они сидят еще некоторое время молча. В густеющей темноте тлеет, разгораясь и угасая, оранжевый глазок папиросы. Валерик вприпрыжку бежит по аллее, цокая языком за лошадь и за всадника.
— Тпр-рр!.. — произносит он, остановившись и вглядываясь. — Ма-ам, где ты? Поехали домой, машина пришла…
Через час уже совершенно темно. Отдыхающие расходятся из клуба; в санаторных домиках одно за другим гаснут окна. Федченко сидит внизу, на каменистом пляже, швыряя в мягко всплескивающую воду гладкие, теплые на ощупь голыши. Валя сидит рядом, охватив руками колени.
— Тоже специальность, — вздыхает она, — по морям, по волнам…
— А мне, может, ваша специальность не нравится, — говорит он. — Вот вы сегодня брили одного…
— Ну и что?
— Шкерт… — Федченко с силой швыряет тяжелый, плоский, как блин, голыш. — Видеть не могу, до чего рожа противная.
— А по-моему, ничего, довольно интересный мужчина.
— То-то вы ему все щеки облапали…
— А без этого побрейте попробуйте.
— Я б его побрил! Здоровый, хоть в плуг запрягай, а по санаториям ездит.