Слабости сильной женщины
Шрифт:
Елена Васильевна знала очень много таких вот, таинственных и не очень понятных, вещей. В ее словах была та же мимолетная убедительность, что и в книге Павла Муратова, которую Лера читала теперь постоянно, удивляя и немного пугая свою маму.
И примерно через полгода Лера поняла, что ходит в этот дом не столько ради своей пианинной учебы, сколько ради этих неожиданно возникающих слов или даже долгих разговоров.
Елена Васильевна рассказывала ей о живописи: в гостиной Гладышевых висело много картин, и это были уже не копии, а подлинники. Были среди них даже
– Ведь моя семья – петербуржская, – объяснила Елена Васильевна. – Дед поздно перебрался в Москву, так сложились жизненные обстоятельства. И ведь что удивительно: я родилась здесь, выросла, да что там – здесь родилась моя мать. А все-таки я больше люблю Петербург, и иногда даже чувствую себя немного чужой в Москве… Это Митин отец – коренной москвич, бог весть в каком поколении. Его дед был профессором Московской консерватории, дружил с Рахманиновым, у Сергея Павловича даже хранится их переписка.
За полгода Лера ни разу не видела Митиного отца, и это казалось ей странным, потому что имя Сергея Павловича Гладышева часто упоминалось в доме. Однажды она даже решилась спросить Митю:
– А папа твой где?
– Он много ездит с концертами, – ответил тот. – Он очень хороший пианист.
И все, а что это за концерты, которые длятся полгода без перерыва, – не сказал.
Если перед Еленой Васильевной Лера благоговела, то с Митей ей было так легко, словно он был ее братом и словно она знала его с пеленок. Даже о книгах она по-другому говорила с Митей, чем с его мамой.
А читать Лера стала теперь так много, что сама себе удивлялась. Она быстро перечитала все, что было дома, потом стала брать книги у Гладышевых – а это можно было делать бесконечно.
Елена Васильевна любила объяснять Лере, что хотел сказать автор, что значит тот или иной образ, – и Лера слушала, затаив дыхание, не переставая удивляться точности объяснений, которая так поразила ее с самого начала, с самого первого разговора с Еленой Васильевной.
А Митя, кажется, ничего не объяснял – наоборот, он сам слушал Леру. И только иногда произносил всего несколько фраз – так незаметно, что она даже не всегда их улавливала. Но, неожиданно для нее, оказывалось, что после этих Митиных фраз все ее представление о прочитанном менялось. И как ему это удавалось, непонятно.
– Почему же мы с тобой даже во дворе никогда не дружили? – удивлялась Лера.
– Да ведь у меня времени мало на двор, – улыбался Митя.
Он был старше Леры на пять лет и в свои четырнадцать уже учился в выпускном классе ЦМШ при Консерватории.
– Жалко… – говорила Лера. – У нас там так хорошо, и все друг за друга. Ты все-таки выходи когда-нибудь.
– Не в скакалки же мне с вами прыгать, – словно оправдывался Митя.
Впрочем, Лера вскоре с удивлением заметила, что он все-таки бывает во дворе. Не то чтобы выходит специально, потолкаться в подворотне, как выходили его ровесники, – а как-то мимоходом. Но эти его мимоходные появления почему-то встречаются взрослыми людьми как серьезные события.
Однажды
«О чем это они говорят?» – удивилась Лера.
И прислушалась, остановившись у подъезда и делая вид, что вытряхивает камешек из туфельки.
– Значит, не о чем жалеть, Митя? – спросил дядя Леша.
– Не о чем, – твердо ответил Митя. – Никому вы жизнь не поломали, а о том, что с самим собой произошло, – об этом как жалеть?
Это были загадочные слова – такие же загадочные в своей точности, как те, что иногда произносила Елена Васильевна. Но Митя говорил совсем иначе, чем она. В его словах была такая спокойная твердость, какой Лера никогда не слышала в нежном, с вопросительными интонациями, голосе его матери.
Конечно, какие ему скакалки!
Но с ней Митя всегда говорил как со взрослой. Он не притворялся серьезным: Лере казалось, что ему действительно интересно с ней, и она гордилась этим. И замечала, что у него меняется лицо, когда он слушает ее рассказы о каком-нибудь странном сне, или о «Соборе Парижской богоматери», только что ею прочитанном, или просто о том, что произошло с нею за день в школе и во дворе.
Конечно, она начала это замечать, когда немного повзрослела. Но это произошло очень скоро: Лера стала взрослеть не по дням, а по часам, познакомившись с Гладышевыми.
– Мить… – осторожно спросила она однажды, увидев эту перемену в его лице во время их разговора. – А что это ты слушаешь?
– Почему – что? Тебя.
– Нет, ты как-то переменился, знаешь? Я не могу объяснить…
– А! – догадался Митя. – Это из-за звуков.
– Из-за каких еще звуков? – удивилась Лера.
– Разных. Я их все время слышу, – сказал он так спокойно, словно речь шла о том, чего не слышать невозможно.
– И сейчас? Когда мы с тобой разговариваем?
– Да – всегда. Но когда ты говоришь, они меняются, – вдруг добавил он. – И я прислушиваюсь: они всегда по-разному меняются, когда ты говоришь.
Лера почувствовала, что это правда. Митя вообще никогда не говорил неправды, и как он говорил – так и получалось. В этом он был необыкновенный, и это было в нем всегда – как слышимые им звуки.
Как-то она рассказала ему о том, что Витька Долгач из второго подъезда научился играть на гитаре.
– Но это же просто, – сказал Митя.
– Да? – удивилась Лера. – И так красиво! А ты умеешь?
– Наверное. Я вообще-то не пробовал. Подожди-ка!
Он поднялся и вышел куда-то – они сидели в его комнате и разговаривали, это было после Лериного урока, и ей было тогда одиннадцать лет, а ему – шестнадцать.
Митя вернулся через пять минут, держа в руках гитару – золотисто-коричневую, старинную, с тонкой инкрустацией и причудливой сеточкой трещин на лакированной поверхности.
– Ой, откуда она у тебя? – обрадовалась Лера.