Слабости сильной женщины
Шрифт:
– Деда, наверное. Или, может быть, даже прадеда. Пение под гитару – это ведь всегда любили.
Он коснулся струн, перебрал их, словно спросил о чем-то. И струны тут же ответили ему таким таинственным, доверчивым перезвоном, что у Леры замерло сердце. Митя улыбнулся этим звукам, подкрутил немного колки и спросил:
– Что же тебе сыграть?
– Что хочешь! – воскликнула Лера. – А что ты знаешь?
– Ну, что… – Он на минуту задумался. – Вот это, например.
И он сыграл «Гори, гори, моя звезда», потом «Утро туманное», потом – вдруг – совсем другое: «Пароход белый-беленький».
Лера боялась дышать, сердце у нее звенело в такт гитарному перебору. К тому же она впервые слышала, как Митя поет, и голос у него тоже был удивительный – таинственный, как уголки глаз под ресницами.
– Нравится тебе, я вижу? – улыбнулся Митя, когда струны затихли. – Больше, чем скрипка?
– Не то что больше, – смущенно ответила Лера. – Но под гитару ты же еще и поешь, и песни такие…
Услышав это, Митя рассмеялся.
– Вот и старайся после этого! Играй, дирижируй, а девочке нравится песенка Шпаликова, и ничего с этим не поделаешь!..
Но это было все-таки не совсем так. Лере нравилось все, что делал Митя, и как он дирижировал – тоже, хотя она видела это всего один раз, за два года до этого разговора.
На концерт в Большой зал Консерватории ее пригласила Елена Васильевна.
– Приходи с мамой, Лерочка, – сказала она. – Я позвоню Надежде Сергеевне. Это должен быть хороший концерт, и – ты знаешь? – Митя впервые будет дирижировать настоящим оркестром. Я очень волнуюсь, Лера! – В глазах ее вдруг мелькнул неподдельный страх. – Ты приходи непременно. Будет очень красивая симфония Гайдна, она редко исполняется.
Надежда Сергеевна тоже волновалась, но совсем по другой причине: ей хотелось, чтобы Лерочка выглядела как можно более празднично.
– Если Елена Васильевна сама нас пригласила, – объясняла она, – значит, обратит внимание на то, как ты выглядишь. И ей будет приятно, если ты оденешься торжественно.
Лера не понимала, почему это так уж важно, но не возражала маме. И та нарядила ее в кремового цвета платье с кружевами, которое незадолго до этого собственноручно пошила и вышила; и длинные золотисто-каштановые волосы не позволила распустить, как обычно, а повязала в них поблескивающий бант.
А сама надела праздничный кримпленовый костюм, достала из шкафа французские духи, подаренные сто лет назад тетей Кирой, – в общем, по полной программе.
– Представляю, как Елена Васильевна волнуется! – сказала она. – Такой сын, ведь это ответственность какая!
– Почему? – удивилась Лера.
– Потому что талантливый, – объяснила мама. – Талант – это ранимость, Лерочка.
– Но Митя совсем не ранимый, – возразила Лера. – Он очень сильный, ты же его не знаешь!
– Может быть. А может быть, ты просто не замечаешь. Ты же маленькая еще все-таки.
– Он тоже не взрослый, – обиделась Лера.
– Взрослый, – не согласилась Надежда Сергеевна. – Он, по-моему, с рождения взрослый. Тем более, с мамой такое несчастье…
Несчастье действительно произошло с Еленой Васильевной с самого Митиного рождения: во время родов что-то случилось у нее с позвоночником, поэтому
Лера впервые была в этом зале и удивилась тому, как сочетается в нем величественность, торжественность – и какое-то тихое тепло, струящееся в самом воздухе, в самих звуках настраивающихся инструментов.
Места у них были хорошие – в середине зала, и сцена вся видна. Лера сразу увидела Елену Васильевну. Та сидела в своем кресле неподалеку от них, в проходе, и неотрывно смотрела на сцену, даже когда на ней еще никого не было. Лицо у нее было бледное, в руках она сжимала белый платочек. Она даже не взглянула в Лерину сторону, и та подумала: «Вот, а мама выдумала со своим платьем!»
Митя должен был играть в самом конце, это Лера уже знала. А сначала играли другие – то виолончелистка, то пианист со скрипачом, то струнный квартет. Каждый раз выходила на сцену полная женщина с высокой прической, в длинном бархатном платье и объявляла очередной номер так торжественно, точно он-то и был самым главным.
Но Лера знала: самое главное – когда будет Митя.
Оркестранты расселись на сцене, начали настраивать инструменты. И вдруг Лера увидела, что перед каждым пюпитром стоит зажженная свеча.
«Зачем? – удивилась она. – Ведь и так светло».
И как только она это подумала – свет тут же погас. Теперь сцена освещалась только множеством свечей. Их огоньки трепетали в полутемном пространстве, и это было так таинственно, так захватывающе, что Лера забыла обо всем.
И Митя вышел на сцену неожиданно. Лера даже не сразу узнала его, такой он был необычный в этот день. Даже не из-за темного костюма и бабочки на белой рубашке, а из-за выражения сосредоточенности, которое было на его лице, и из-за необычного блеска глаз, казавшихся особенно глубокими в полумраке.
– Гайдн, симфония «Прощальная», дирижирует Дмитрий Гладышев, – объявила дама с привычной приподнятостью.
Но теперь-то Лера поверила ее торжественному тону.
Она не знала, на что смотреть – на тонкую дирижерскую палочку в его поднятой руке или на мерцающие огоньки – и от этого не сразу поняла, как дирижирует Митя.
И только потом ее поразило: как свободно и неотменимо управлял он этим оркестром, как подчинялись движению его рук звуки скрипок, и виолончелей, и еще каких-то духовых инструментов, которых Лера даже не знала! Он постоянно показывал им что-то правой рукой, и еще, совсем по-другому – левой. И показавшийся ей огромным оркестр послушно следовал за его движениями.
Это было необыкновенное зрелище. Лера вдруг почувствовала, что Митя управляет здесь всем – даже трепетом свечного пламени, что от его рук тянутся невидимые нити к каждому из оркестрантов…
Но самое красивое началось потом. Отыграв свою партию, каждый из музыкантов вдруг вставал, задувал свечу и уходил! И Лере казалось, что это Митя отпускал его, разрешал уйти.
Оркестр становился все меньше, свечи исчезали одна за другой вместе со звуками. И наконец на сцене остались два скрипача, и их скрипки разговаривали друг с другом и с Митей, и две свечи освещали их лица…