Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник

Вяземский Юрий Павлович

— Меня тогда не было, — строго заметил первосвященник. — Я был по делам в александрийской диаспоре.

— Да, как только ты прибыл в Кесарию, всё сразу стало на свои места, — поспешно прибавил Пилат и с виноватой благодарностью посмотрел на Каиафу. — Ты вошел ко мне во дворец. Мы долго беседовали. Ты мне всё объяснил спокойно и деликатно, как ты это умеешь делать, щадя мои чувства и мягко подсказывая единственно правильное решение… Никогда тебе этого не забуду, Иосиф. Да хранят тебя боги!.. Прости, да будет твой Бог к тебе милосерден и благосклонен!..

Каиафа осторожно склонил голову, а когда поднял ее, еще больше преисполнился величия.

— Стоит ли поминать старое? — изрек первосвященник, и бас его возвысился почти на октаву.

— Прости. Может быть, в моем рассказе я что-то сейчас драматизирую. Но ты пойми

мое тогдашнее возмущение! Ведь для нас, римлян, священные изображения императора и орлы на знаменах — такие же святыни, как для вас Город и Храм!

— Ну, полно, полно, — почти ласково и как бы отечески произнес Каиафа.

Пилат же словно еще сильнее обиделся.

— А второй случай, случай с водопроводом! — воскликнул префект. — Тут я, ей-богу, ни в чем не виноват и, как вы говорите, полностью умываю руки! Прежде чем приняться за это дело, мы всё тщательно взвесили и обговорили: с тобой, с Ханной, с другими влиятельными членами синедриона. Мы обоюдно пришли к вы воду, что водопровод крайне необходим Иерусалиму и в целях военных, и на случай возможной осады, и вследствие низкого качества воды, и для обеспечения праздничных богослужений. Ханна, ты помнишь, со всем согласился и даже заявил, что акведук должны сооружать непременно римляне, ибо из всех народов они в этом деле самые умелые и признанные мастера. Я сам, несмотря на свою занятость, подключился к проекту и руководил им с начала и до конца: от поиска источников и исследования качества воды до архитектурного решения и выбора стройматериала… Ты знаешь, что в нашем роду воде всегда уделяли первостепенное внимание. Я тебе об этом не раз рассказывал. Мой троюродный дед участвовал в строительстве знаменитого акведука, сооруженного под началом Марка Агриппы, ближайшего друга божественного Августа, того самого Агриппы, имя которого носит здание, в котором мы сейчас находимся. Я сам в последние годы увлекся водой, стал изучать ее природные качества, медицинские свойства и терапевтические воздействия.

Каиафа почтительно наклонил свою голову и царственно ее поднял.

— И тут на сцене опять появляется Ирод! — вдруг радостно воскликнул Пилат. — Как только на синедрионе было принято решение о выделении денег из корвана, буквально на следующий день ко мне в Кесарию прискакал Ирод Антипа с предложением поручить строительство каким-то его, Ирода, подрядчикам. Я ему: «Нет, спасибо, из Рима приедут специальные люди». А он мне: «Не надо из Рима, возьми моих, которые в Кесарии Филипповой строили и в Дамаске». Я говорю: «Римляне лучше знают дело». А он: «Мои дешевле построят, и тебе побольше достанется». Я спрашиваю его: «Ты что, взятку мне предлагаешь?» А Ирод в ответ: «Я предлагаю соблюсти твои интересы, не дразнить народ римскими строителями, а ты это называешь взяткой?» — то есть уже угрожает мне, понимаешь?

— Ты никогда мне об этом не рассказывал, — сказал Иосиф Каиафа, и бархатный бас его еще больше приблизился к мягкому баритону.

— А теперь вот рассказываю, — нервно усмехнулся Пилат и продолжил: — Ну и началось! Сначала поползли слухи, что строительством водопровода Пилат собирается осквернить Город, что он, то есть я, специально так спроектировал свои бесовские арки, чтобы были закрыты чтимые народом Навозные ворота, попрана гробница Давида, которая, дескать, мешает римскому акведуку, и потому тайно решено ее уничтожить. Затем стали утверждать, что деньги на строительство взяты не из корвана, а из основной сокровищницы, к которой даже во время народных бедствий нельзя прикасаться. И вскоре в Городе стали появляться какие-то грязные старики, сумасшедшие пророки, которые преследовали моих работников, клеймили меня позором, пугая народ и предрекая ему различные бедствия и — как это у вас называется?.. Ах вот, вспомнил: «мерзость пустоты»!

— «Мерзость запустения», — задумчиво на греческом поправил префекта первосвященник.

— Ну да, ну да. Не знаю, как эту вашу «мерзость» перевести на латынь. Многое из того, что вы говорите, вообще на наш язык не переводится! — в сердцах воскликнул Пилат, но тут же опомнился: — Прости, Иосиф. Мне до сих пор больно вспоминать. Я ведь как лучше хотел. И вы меня все поддержали… И Ханна благословил!

Тут Пилат снова радостно посмотрел на Каиафу. А тот повторил:

— Ты мне никогда не рассказывал, что Ирод Антипа хотел принять участие…

— Потом всё стихло, — словно не слыша

замечания, взволнованно продолжал Пилат. — Слухи прекратились. Народ замолчал. Кликуши с рогатыми посохами исчезли. Но я уже был ученый. Я уже знал, что означает подобная тишина, что это — затишье перед бурей. Вы успели меня научить… А потому я сразу обратил внимание, что в Город стали прибывать толпы каких-то странных паломников, хотя никакого большого праздника не намечалось. И шли главным образом из Галилеи и через Самарию, чтобы, не заботясь об осквернении, быстрее и неожиданнее добраться… В этот раз я, однако, был начеку и за день до начала волнений прибыл в Иерусалим. Служба безопасности давно ожидала провокаций. Но мы не выставили охрану вокруг рабочих, потому что большинство из них были рабы, да и сил у нас было мало… Поэтому паломники безнаказанно закидали камнями рабочих и многих из них убили. А после, вооруженные палками, направились в сторону претория… Саган Амос, который, надо отдать ему должное, всегда мне помогает в трудную минуту, поднял по тревоге всю храмовую стражу. Но мне донесли, что толпа, которая движется к преторию, намного превосходит числом людей Амоса. К тому же сам Амос признался мне, что далеко не за всех своих стражников он отвечает, так как многие из них уже могут быть обработаны смутьянами и фарисеями… Я понял, что придется использовать войска. Однако при этом не хотел еще больше возбуждать толпу. Потому что здесь, в Иудее, не так, как в других провинциях. В других местах империи солдаты обычно остужают пыл, а здесь — только распаляют ярость и ненависть. Поэтому я велел воинам переодеться. И так как за каждого солдата я несу ответственность, я велел им под одежду спрятать кнуты и небольшие дубинки, поскольку, повторяю, мятежники были вооружены палками… Я ввел в дело только две центурии, а не когорту, как потом говорили. И то их составили не себастийцы, а сирийцы, которые постоянно расквартированы в Иерусалиме. Себастийцы, как их ни переодевай, одними своими лицами отличаются от местного населения. Сирийцы же легко сошли за своих. Одну центурию я направил навстречу мятежникам, а другую расположил по периметру площади. Сам я вышел из претория в окружении лишь десяти человек охраны. Да, они были вооружены, потому что жизнью префекта никто не может рисковать, даже сам Луций Понтий Пилат! Но ни один из них своего оружия не использовал. И девять десятых моей личной охраны так и остались за стенами дворца, хотя, разумеется, в любой момент были готовы вмешаться…

Каиафа хотел что-то сказать, но, стремительно вскинув вверх руку, Пилат не дал ему слова.

— Давка началась сама по себе, — тихо и злобно произнес префект Иудеи, пристально глядя в лицо первосвященнику. — Иродовы провокаторы и та мятежная сволочь, которую он пригнал из Галилеи, сами себя передавили и изувечили. Боги их покарали за мерзость, насилие и убийство! И твой Бог, Иосиф, я уверен, к нашим богам присоединился, чтобы примерно наказать разнузданность и подлость, жестокость и, если угодно, святотатство! В Священном городе! Рядом с великим Храмом!

Каиафа молчал, и трудно было сказать по его лицу, какие чувства он испытывает к только что сказанному.

— А Ирод потом во всем происшедшем обвинил меня, — сказал Пилат. — И под разными предлогами стал увиливать от встречи со мной… Представляю, какие доносы он настрочил на меня в Рим!

И снова было похоже, что первосвященник хочет о чем-то спросить префекта, и снова Иосиф Каиафа ни о чем не спросил.

— Прости, что отнял у тебя время своими мрачными воспоминаниями, — сказал Понтий Пилат, цепко и зловеще глядя в лицо собеседнику. Но в следующее мгновение отвел глаза в сторону, прищурился, глядя в солнечную колоннаду, затем закрыл глаза, несколько раз тряхнул головой, а когда снова открыл и возвратил взгляд на лицо Каиафы, то уже совсем другие глаза были у префекта Иудеи: снова как будто бы виноватые, чуточку грустные и ласково-серые.

— Сейчас, как ты знаешь, трудные времена, — тихо сказал Пилат. — И я на тебя надеюсь. Я очень рассчитываю на твою всегдашнюю помощь.

— Чем я могу помочь? — почти тенором спросил первосвященник.

— Прежде всего своим пониманием. Сегодня, как никогда, ты должен понимать, что мы с тобой не конкуренты и, боже упаси, не противники, а искренние сторонники и близкие партнеры. Ты сам должен не только понимать, но и всячески внушать эту мысль другим руководящим членам синедриона и прежде всего великому Ханне.