Слава богу, не убили
Шрифт:
Средоточием будетлянской светской жизни была дискотека; в два ночи, когда ее закрывали, весь Кисляй привычно вставал на уши — залитая и заширенная молодежь принималась с надсадным треском и обезьяньими воплями рассекать по улицам на мопедах, оставив по клубным сортирам, углам и окрестностям россыпи шприцов. Когда пгт открыл для себя такое достижение цивилизации, как колеса, Аленина подруга, объевшаяся ими на радостях, прямо на танцполе откусила себе пол-языка — пав жертвой нередкого под амфиками заклинивания челюстей.
Там же, на дискаче, где потная поддатая Ряба подергивалась под писклявый отечественный попс, ее и выцепила профессиональным взглядом «мамка» из областного центра, отправившаяся в регулярное ежеполугодичное рекрутское турне. Эта толстеющая сорокалетняя тетка — Вика, — разве что густотой макияжа отличающаяся от магазинного товароведа, предложила Алене работу в Воронеже официанткой с предоставлением жилплощади.
Почему-то именно официантка сделалась у нас основным эвфемизмом проститутки, вот и в разные Турции-Эмираты непристроенных провинциалок вербуют обычно как бы работать блюдоносками, — так что вряд ли Ряба (выделяющаяся на кишечнополостном фоне своих сверстниц-землячек еще и несколько повышенной сообразительностью) впрямь ничего не понимала. И вряд ли так уж удивилась, когда по прибытии в город немедля выяснилось, что за переезд-жилье-тряпье она теперь должна, а отрабатывать долг предстоит на точке, где агрессивные таксисты и тугобокие щекастые охранники башляли за час с Аленой или другой из десятка таких же чавкающих жвачкой малолетних дурищ по пять сотен рублей. Иногда дело ограничивалось быстрым минетом в тесном натопленном салоне очередного «фокуса», иногда мамка хрипло орала: «Общий!» — и ежащиеся на морозе девки, бросая сигареты, с вялой поспешностью выстраивались шеренгой в свете фар гурмана, желающего выбирать из полного списка и отдыхать всю ночь с друганами.
Через несколько месяцев Алена, пользующаяся стойким спросом, брала уже штуку. То есть брала, вестимо, мамочка — чтобы потом сдать томящемуся неподалеку в старой «Ауди» в компании водилы, охранника и бейсбольной биты губастому Толику, бывшему продавцу с вещевого рынка: доля самой «работницы» составляла хорошо если треть.
Ряба ровным счетом ничем не выделялась из многотысячной фауны мерзлых обочин, кафельных подземных переходов, окраинных саун и шалманов (каждую ночь с десяти до пяти, не бухать, клиенту не возражать): подворовывала понемногу у «подопечных», получала воспитательных звездюлей от просекших утайку денег сутенеров — однако же, не в пример многим коллегам, даже после садистских ментовских «субботников» и многочасовых сеансов с полудесятком залитых до полного расчеловечивания жлобов не впала в мрачное отупение, не принялась ударно спиваться, не села на иглу, не подхватила ни «цэшки», ни ВИЧ. Все-таки себя Алена любила, мысленно определяла «умницей-красавицей» (без малейшей иронии — к которой она была фатально не способна и не восприимчива), коллег глубоко и искренне презирала и по-прежнему не сомневалась в собственном миллионерском будущем.
Как бы то ни было, она сумела сохранить товарный во всех смыслах вид, вылечилась от триппера и ушла с улицы на съемную квартирку — в индивидуалки, сменив ныряющую башкой в автомобильные окна мамку на телефонную операторшу. Теперь Аленина фотка — в кружевном белье и с закрытым лицом — висела на сайте voronezhsex в сопровождении ТТХ (рост: 170, грудь: 2, упругая!) и стандартной таксы: 2000 в час, плюс штука за анал.
Все это не мешало ей оставаться обычной дремучей блядищей, сочетающей врожденный цинизм и благоприобретенное обиженное остервенение со вполне сопливым провинциальным инфантилизмом, отвращение к собственной профессии — с отсутствием всяких намерений, не говоря усилий, по ее смене, убежденность в поголовном мужском скотстве — с мечтой о молодом богатом спонсоре.
Каковой даже и отыскался вскорости — с поправкой, разумеется, на грубую реальность: некий Шура, тридцатипятилетний, женатый, не то чтоб особо лютый рогалик, но таки владеющий на пару с корешем фирмочкой по изготовлению стеклопакетов. При всей своей немногословной внешней брутальности он оказался довольно бескостным типом — причем нервно (нервозно) — паралитическим воздействием на Шуру обладали именно бабы, особенно в возрасте до двадцати. Он не только, как выяснилось, поддавался дрессировке, он тайно ее ждал — и Алена, несколько даже обескураженная плюшевостью неожиданного поклонника (она познакомилась с Шурой не на работе, но чем она занимается, тот знал), решила, что от добра добра не ищут. Прилежно оконщика выстроила, заставила бросить жену (той-то давно было за двадцать) с дочкой и без особых проблем доволокла до ЗАГСа.
Весьма быстро Ряба о решении своем пожалела, решительно разочаровавшись и в муже, и в замужнем модус вивенди, — но целых полтора года почти не работала «по специальности», вяло поступила на заочную экономику в ВГУ и родила Шуре сына.
Тем временем мужнин кореш, еще армейский, совладелец стабильно доходного оконного бизнеса, толстый курносый Вадя-мордоплюй с мордой, широкой, как снеговая лопата, принялся выдавливать Шуру из дела — с тем же сопящим напором, с каким во времена прежних пьянок, бывало, делился своими успехами на разнообразных поприщах и мнением (нелицеприятным) об общих знакомых. За Вадей угадывались смурные плечистые личности с ментовскими ксивами в кожаных пиджаках — долю пришлось отдать. После чего Шура утратил в Алениных глазах вообще какую бы то ни было ценность. К тому моменту ее в нем раздражало уже решительно все: от ранней лысины и виноватых попыток отучить ее курить до придурковато-улыбчивой покорности во всех прочих вопросах. Да и к сыну, этому болезненному, беспрестанно и как-то на редкость пронзительно вопящему бессмысленному существу, она особых чувств не испытывала — кроме стервенящей усталости от необходимости посвящать ему все свое время и не спать по ночам.
Короче, в Воронеже — который Алена с некоторых пор иначе чем «сельпо» не называла — ловить было нечего. Ведь ее цельное, словно амеба, сознание давно совершило первое деление, постигнув дуалистичность мира, включающего как материальное, так и идеальное: состоящего не только из денег, но и из понтов. А и те, и другие в требуемых объемах имелись лишь в Москве. Куда Ряба и поспешила свалить, разведясь с Шурой столь же решительно, как недавно выходила за него, и спихнув лопуху десятимесячного ребенка.
В столице места Алениной работы (по основному, разумеется, профилю) менялись часто; в иные рабочие квартиры их, коллег-гастролерш, набивалось столько, что некоторым приходилось зимой спать на застекленном балконе. Доставали, конечно, менты — несколько раз на Алениной практике к ним шумно вламывались местные крышующие УБОПовцы, да еще с камерой: изображали служебное рвение. (Ряба-то ладно, а вот мать ее коллеги Катьки, уверенную, что доченька-отличница работает бухгалтером, после просмотра криминальной передачки НТВ, ежедневной тридцатиминутки милицейского пиара, увезли на «скорой».) Но с законами природы Алена свыклась давно — тем более что иногда даже удавалось отделаться просто ночевкой в «телевизоре», протоколом об административном нарушении и штрафом в пару штук: в половину ее тогдашней часовой расценки.
Таксу, кстати, она быстро повышала и через какое-то время в клубах, не менжуясь, требовала по десять-двенадцать тысяч за сеанс. В моменты ощущения себя элитной столичной шалавой Ряба до кровавых соплей нанюхивалась выпростанным из нигерийских задниц полуторасотдолларовым коксом и материла мусоров в лицо.
Впрочем, все это было не то — начиная почти с самого приезда в Москву, Ряба последовательно интересовалась трудоустройством вне интим-бизнеса. Быстро обрастя самыми разнообразными знакомствами, она получала приглашения на массу работ (местами странных) в массе контор (местами стремных) — а в итоге оказалась на юрфаке коммерческого вузика и скромной должности помощника юриста в адвокатском бюро.
Ясно, что на юстицию Рябе было положить, как и на все прочее, а полостями тела она зарабатывала куда больше — но к НАСТОЯЩИМ понтам с «цивильной» стороны подступаться было сподручней. Всего через год ей предложили стажировку в банке. На третьем курсе она уже числилась в штате «Финстроя». В компании, где Алена подсекла Аверина, никто о ее недавнем трудовом прошлом не знал. Не то чтобы сама она последнего стеснялась (данная эмоция Рябе вообще была глубоко чужда) — но в среде, ею теперь энергично осваиваемой, такого бы, конечно, не поняли.