Слава богу, не убили

Евдокимов Алексей Геннадьевич

Здесь, внутри, зудели несколько мух, а в большой комнате Шалагин приглушенно и раздраженно разговаривал по мобиле. С зоной тут случались перебои, что усиливало обычное важняцкое раздражение. Кирилл, голый по пояс, с обширными, перетекающими друг в друга лиловыми пятнами на всю грудь и живот, с руками в красных блошиных «ягодках», сидел без единой мысли, глядя то на солнечный параллелограмм на присохшей к столу древней изрезанной клеенке, то в замызганное — что на свету было особенно заметно — кухонное окно. Там просматривались почерневшие сараи, огород (худо-бедно обихаживаемый — в отличие от совсем одичавшего садика), скелет парника, баня с просевшей крышей.

Саныч на следующий после их прибытия день уехал на видавшей виды «Ниве». Кабан тоже пропал, Кирилл остался вдвоем с Шалагиным.

Помимо важняка и заехавшего как-то ненадолго хозяина, единственными людьми, что он видел за эти два

дня, была пара бомжей, замеченная однажды из окна комнаты: средних (насколько это можно было определить) лет чумазики с заплывшими и потемневшими до монголоидности рожами, в перепачканных обвисших спортивных костюмах, с какими-то пакетами — стояли посредь улицы и молча смотрели на Санычево жилище. Шалагин глянул вслед за Кириллом в окно, быстро вышел на крыльцо, матерно заругался. Бомжи молча не спеша развернулись и поковыляли на неуверенных ногах, как показалось Кириллу — с осознанием своего заведомого права на все окружающее. «Лезут, сучье, в дома. Хорошо еще далеко деревня, зимой сюда не доходят…» — раздраженно прокомментировал следак, выглядящий почему-то менее уверенным, чем сучье.

Что бомжи до дома пока не добрались, видно было по обстановке: судя по ней, в иную эру, лет двадцать назад, в доме жили постоянно и по деревенским меркам не так бедно — правда, при Саныче, не отличающемся, видно, хозяйственностью, все уже отдавало свалкой. Какое он имел отношение к глядевшему с фотографий на стенах семейству (последние снимки относились, похоже, к восьмидесятым), было непонятно.

Сам дом напомнил Кириллу тот, в котором он провел два-три лета в раннем детстве, — избу прадеда по отцовской линии в деревне Жуково, чуть живой уже не одно десятилетие, но все-таки, говорят, живой до сих пор: оттуда происходили все Балдаевы, и в лучшие для деревни времена эту фамилию носила половина ее жителей. Кирилл смутно помнил огромный овраг, густое, пахучее на летнем пекле разнотравье, старый, годах в двадцатых, не позже, построенный дом без чердака, некогда с соломенной, но в семидесятых уже, конечно, шиферной крышей, с огромной русской печью — здесь, у Саныча ее не было, но в большой комнате и кухне, присмотревшись, можно было угадать когдатошнее ее расположение.

Справа от сеней, где в Жукове Кириллова детства был, кажется, сеновал, тут располагалось обширное безоконное деревянное помещение, разделенное перегородками на несколько разноразмерных. Изначальное их предназначение было неясно — ныне все превратились не то в кладовки, не то просто в мусорники. Но запираемая снаружи на щеколду кондейка, где Шалагин поселил Кирилла, некогда, похоже, использовалась как любительская фотолаборатория: в числе прочего пыльного хлама Кирилл вынес — выволок — оттуда рассохшийся столик, на котором до этого стоял тронутый ржавчиной фотоувеличитель годов шестидесятых с ностальгическим сферическим корпусом, с полустершимся лейблом на черном футляре «Тульский совнархоз. Упа-3» и под которым в ветхой, заплетенной паутиной картонной коробке свалены были пластиковые ванночки, кадрирующая рамка, красный фонарь с проводом в матерчатой изоляции, глянцеватель с латунными хромированными пластинами.

Поначалу, правда, следак определил Кириллу зияющий квадратной дырой подпол — но тот показал на свою ногу и объяснил, что отвесной лесенки ему не одолеть. Утилизировать же самолично отходы, скажем, Кирилловой жизнедеятельности Шалагин явно не собирался, но и загаживать чужую собственность пока ему не санкционировал…

После расчистки жилплощади и мытья пола (снискавшего ему у важняка кличку Поломой — Шалагин заверил, что после того, как Кирилл «добровольно упал на тряпку», на тюрьме ему лучше не появляться) руки обессилели, онемели и болели так, словно их с визгом разрезали болгаркой в локтях и плечах, а потом наскоряк переварили, перепутав детали; правая нога опять не держала. На пол Кирилл кинул ветхий, плоско-комковатый, но не совсем еще сгнивший матрас. На нем он валялся, когда следак, уезжая, запирал каморку — по большей части спал (скорее, болел) душным, вязким, прерывистым сном: хотя в доме электричество имелось и сюда было проведено, загораться лампочка не желала. Обычно Шалагина не было подолгу, и тогда приходилось на ощупь, морщась от боли в распухших причиндалах, отливать в предусмотрительно затребованную банку: не иначе из-под той же султыги. В первый день Шалагин закрывал Кирилла, даже направляясь в обкленный изнутри выцветшими, наполовину отслоившимися обоями дощатый сортир, но потом плюнул.

Он вообще быстро утрачивал бдительность по отношению к синерожему подопечному. Что по-своему согласовывалось как с глухой клейкой апатией, упрямо не отпускавшей Кирилла вопреки трезвому осознанию опасности, так и с сонной затерянностью самого этого постапокалиптического

места, из которого совершенно непонятно было, куда и как бежать — тем более с Кирилловой скоростью пять метров в десять секунд.

При этом нельзя сказать, что Шалагин не обращал на Кирилла внимания. Наоборот, если поначалу он обращался к тому (зримо преодолевая брезгливость) либо с вопросами (помогая себе шокером или стволом), либо с односложными указаниями (встать, пшел) — то с каждым днем делался все более словоохотлив. В старшем следователе вдруг обнаружилась любовь поговорить. Похоже, в Поломое он нашел то, в чем давно нуждался, — вынужденного и безответного слушателя.

К устному жанру важняк обращался и по трезвянке, и в поддатии, признавал исключительно монологи, обязательно с массой физиологических, сочных, хотя и однообразных, деталей и в неизменной интонации — самодовольной, но с как-бы-лукавинкой, под глумливо-болезненную полуулыбочку. Говорил он только о бабах. Причем всегда одно и то же: почему, например, долбить их в узенькую сраку гораздо приятней, чем в растянутую чавкающую шахну (Кирилл крепко усвоил, что этого, «доступа в шоколадный цех», Шалагин безоговорочно требует ото всех своих любовниц — которые у него, впрочем, часто ротируются, ибо после подобной практики барахлят сфинктеры, а бабы в загаженных трусах ему не нужны); сколько будущий прокурор в молодости переломал целок вопреки их воле; или как круто он привык обходиться с проститутками, каковые его поголовно в городе знают, до судорог боятся и даром выполняют малейшие его веления, включая самые им неприятные. Все это, по Шалагинской логике, прямо свидетельствовало о его мужской полноценности — в которой он решительно отказывал Кириллу. Аргументация тут была того же порядка: он по десятому заходу интересовался (единственное, пусть условное, отступление от монологической формы), «ныряет ли Кирилл в пилотку» (один из страшно любимых важняком ернических эвфемизмов), и, не дождавшись ответа, объявлял, что, конечно же, «делает ав-ав направо и налево, как последняя живоглотка» — а значит, мужиком не является. Что, впрочем, по нему и так видно — как он тогда у ментов обоссался! А если б Шалагин захотел, то и обосрался бы. И не такие обсирались. Знаешь, какие у меня коммерсы распонтованные в штаны гадили? А знаешь, как я баб подследственных шворил? Одна сука по сто семьдесят пятой проходила, молодая, блондинка, бабла до хера, на четырехсотом «лексусе» ездит, — так знаешь, че я с ней делал?.. И он возвращался к очередной из небогатого набора тем.

На третий день, вернувшись вечером, важняк посадил его перед собой на кухне, достал мобилу, вызвал какой-то номер из памяти, включил громкоговоритель и дал трубку Кириллу:

— Смирницкий твой. Говори.

— Что говорить?

— Что? Про бабки!

Проверяет, не соврал ли ему Кирилл… Но тот к подобному был готов.

— Он же не станет разговаривать…

— Давай!

Кирилл держал телефон перед собой. Длинные гудки тянулись в кухонной тишине. Странно было думать, что сейчас, тринадцать, или сколько, лет спустя состоится тот разговор, которого он когда-то так и не смог добиться…

— Алло! — голос прозвучал знакомо, как будто они только вчера вместе бухали.

— Здорово, Влад.

Молчание. Не дожидаясь недуменного «Кто это?», Кирилл представился:

— Я это, я. Балда.

Молчание. Но уже вроде как в другой тональности. Кирилл встретился глазами с Шалагиным. Тот стоял опершись на спинку стула и напряженно на него пялился, особенно похожий сейчас на положительного парторга.

— Думал, не найду?.. — сказал Кирилл. — Бабки где, Влад?

Влад не спросил, какие бабки. Влад знал, какие. Влад, наверняка ни разу не думавший про Кирилла за эти тринадцать лет, сейчас все вспомнил — и, помедлив еще пару секунд, отключился. На что Кирилл и рассчитывал.

Нажатием на отбой он оборвал заметавшиеся по кухне короткие гудки и положил телефон на изрезанную клеенку. Посмотрел на сосредоточенного важняка («парторг думает, как повысить производительность труда на вверенном предприятии»), пожал плечами и поймал себя на внезапном злорадстве. Посмотрим, как ты будешь Влада доставать, снова подумал он. Это тебе не я. С кем, говорили, его фирма дружит? С мэрией?.. Сомневаюсь, что сама по себе твоя корочка большое впечатление на Смирницкого произведет. Представляю, как ты с адвокатами его будешь общаться… Нет, наверняка, конечно, можно и Влада закрыть при желании, даже и по закону — как любого, кто в девяностых бизнеса мутил, хоть за неуплату налогов. Но тут ведь поработать придется, все это раскапывая, тут тебе, поди, санкция начальства понадобится… Ха! — Влада я тебе удачно подсунул. Это тебе не я. На него где заберешься, там и слезешь. И вообще, таким типам, как он, никогда ничего не делается… Да, вот это точно: Влад — не я…