Слава Перуну!

Прозоров Лев Рудольфович

Боян тем временем свою лепёшку поднял вверх, к звёздам, протянул к огню в кабице, потом приложил к земле – и только после этого начал есть. Принялись жевать и благоговейно созерцавшие действия гусляра печенеги. Верещага, откусивший кусок, едва получил еду в руки, чуть не смутился – но на него всё равно никто не смотрел.

В общем, ночевали в тепле, сытыми и чуть-чуть пьяными – Верещага уже по северскому пограничью знал печенежское пойло из броженого кобыльего молока. Ближе к рассвету Вольгость привычно поднялся – за водою для утреннего

омовенья волхва. Развернулся, услышав шаги за спиною – и явно не Бояновы.

– Э, бледнокожий… – Шихберен почесал под башлыком. – Говорить надо.

Вольгость посмотрел на печенега сострадательно. Потом показал руками на воз, в котором почивал Боян, – и прижал пальцы к губам.

Поймёт или нет?

– Шихберен будет говорить, бледнокожий будет слушать, – оказался понятливым кочевник. – Слушать великий бхакши не запретил бледнокожему?

Вольгость задумчиво поглядел на мерцающую над окоемом зелёную звёздочку и покачал головой. Нет, мол, не запретил.

– Бледнокожий, когда будем в кочевье, пусть позволит Шихберену немного прислуживать великому бхакши. Совсем немного, – печенег для убедительности свёл сизые от утреннего морозца, в черных разводах наколок, ладони. – Один раз кумыс поднести, один раз еду поднести, встать помочь, стремя держать. Шихберену не надо много.

Вольгость, прищурив глаза, оглядел кочевника – от островерхой шапки до мягких сапог и обратно. Бородач, явно лет на пять старше дружинника, с явным волнением ждал ответа. Вон, аж ссутулился, бедолага.

Верещага немного пожевал губами, порассматривал розовеющие облака над башлыком печенега, а потом протянул бородачу руку. Этот обычай у русинов и печенегов был одинаков – дать руку означало дружбу и обещание. После того как ладонь встретится с ладонью, нет места ни обману, ни сомнениям.

Просиявший Шихберен вцепился в руку собеседнику и несколько раз с чувством её встряхнул.

– Шихберен будет другом бледнокожему! Если будет надо – пусть бледнокожий только ска… вэх… гхм… даст знать Шихберену.

Верещага с подсмотренной у Бояна величественностью кивнул и отправился наверх, слыша за спиною довольное сопение степняка.

За утреннею трапезой Шихберен почтительно спросил Бояна:

– Великий бхакши прибыл к сынам Бече с делом бхакши или с делом акуна?

– Великий бхакши, – Боян утёр с бороды жир поспешно поданным Шихбереном утиральником из кожи, – прибыл в печенежскую степь послом к темникам кангаров. Послом из Киева.

Вольгость едва сдержал радостный вскрик. Ага! Он же догадывался об этом! Русин повернулся к печенегу и чуть не поперхнулся очередным глотком кумыса – Шихберена словно кто-то задул, как свечку.

– Глупый Шихберен не ослышался? Впрямь ли уши недостойного слышали, что великий бхакши пришёл послом от русов?

Боян неторопливо повернул голову и впился в кочевника жёлтым взглядом.

– Должен ли я повторять свои слова?

Шихберен склонил остриё башлыка.

–

Ставший отцом Шихберену пусть не гневается на недостойного сына, – проговорил он. – Печень недостойного обливается кровью при мыслях о том, что ожидает почтившего его именем сына. Великий бхакши знает, как встречают кангары послов – особенно послов от ковырятелей земли… Недостойный будет рад умереть, защищая бхакши от любого нечестия, нанесёт ли его сын Бече или человек иного племени, но он не в силах защитить от обычая.

– Шихберен пусть не тревожит этим свою печень… – повёл клочковатой бровью Боян и на этом разговор с кочевником прекратил.

В кочевье Шихберенова рода их встретил младший вождь – бий. По сторонам островерхого клобука бия торчали два длинных пера в знак высокого положения владельца. Выслушал Шихберена. Сперва глядел на Бояна с изумлением, затем с почтением – но едва в разговоре мелькнуло слово «посол», лицо кочевника застыло, а глаза подёрнулись отчуждением, как плёнкой.

Шатёр для них поставили в стороне от кочевья, еду приносили раз в сутки. Хотя поблизости всё время болтались любопытные, по большей части – чумазые детишки, говорить с посланцами Киева никто не пытался. Вольгостю стали понятны – ну, по крайности, отчасти понятны – страдания Шихберена. Их рукобитье пропало всуе, прислуживать «великому бхакши» никто не собирался. Боян, однако, вёл себя, как будто ничего не переменилось.

В кочевье разожгли тем временем огромный костёр. Приволокли и бросили в него охапки квёлой зимней травы, и над костром заклубился густой, сизый с прожелтью, дым. Четверо печенегов натянули поверх костра тонкую кошму, подержали – и сдёрнули. Вверх пошёл клуб дыма. Кошму снова натянули. И снова сдёрнули. И так ещё дважды. Потом кошму держали долго – чтобы снова выпустить в небо четыре дымных облака.

Боян похлопал по плечу наблюдавшего за печенегами Верещагу – и указал на окоём между полуднем и восходом. Там, у самого краешка ровной, будто стол, степи тоже поднимались к небу, чтобы растаять, развеяться, четыре крохотных белесых комочка.

– О войске предупредили б одним, – сказал Боян, провожая взглядом растворяющиеся в небесной сини дымные космы. – Когда идут купцы – двумя. А четырьмя о послах.

– А тремя? – вырвалось у Верещаги, и он тут же прикусил себе язык. Но волхв спокойно ответил ученику:

– А тремя – собирают в набег.

Всё же совсем без почтения Шихберен их не оставил – когда через несколько дней вернувшийся дымный знак на окоеме оповестил, что послов из Киева ждут, Бояну и Верещаге не пришлось двигаться вслед за дымами на запряжённом волом возу. Бородач привёл двух рысаков – вороного с белыми бабками и белой звездой во лбу – для Бояна и серого, в яблоках, для его ученика. Шихберен даже придержал стремя гусляру.

Всадники Шихберенова рода двигались справа и слева, поодаль и чуть позади. Сам бородатый печенег ехал с сородичами.