Слава Перуну!
Шрифт:
Привлечённый шумом, из шатра выскочил рыжебородый печенег – тот самый, что вчера примеривался к головам послов палашом. Сперва пренебрежительно скривился, увидев двух поджарых щенков, вываливающих друг дружку в пыли и колошматящих кулаками. Потом разглядел, что один из «щенков» – как раз посол, и ринулся спасать честь кочевья, оттаскивая за волосы безмозглого соплеменника. Но старший посольства, бхакши с севера, созерцавший драку, встретил миротворца построжевшим взглядом и запрещающим движением руки.
С бхакши редко спорят – те, кому хоть сколь-нибудь дороги удача и здоровье. Печенег недоумённо поклонился старшему послу и скрылся в шатре – во всяком случае,
Боян же наблюдал за дракою, подперев щеку кулаком, и задумчиво улыбался.
Не стоит мешать, пусть парень отведёт душу. Который месяц уж ни с кем не бранился и не дрался, истомился, поди. Пора и отдых дать человеку – не зверь же он, Боян, всё-таки. Ну, большей частью…
Глава ХI
Смоленск
От Чернигова и Новгорода-Северского Смоленск тем отличался для Мечеслава Дружины, что про него вятич слыхал ещё с детства. Больше того, знал родившегося там человека – а с людьми из, скажем, Киева, про который отрок Мечша тоже был наслышан, познакомился уже посвящённым воином.
Когда входили в распахнутые ворота Смоленска, в толпе встречавших, рядом с молодой женщиной в шлеме – оказавшейся княгиней Предславой, – главой городского полка, которым тут, на диво, сидел не русин, а кривич по имени Резан, и городскою старшиною, из коей Мечеслав худо-бедно запомнил старейшего купца Горуха и коваля Узьму Древана, вятич увидел на диво знакомое лицо. Конечно, мог и обознаться, всё же едва ль не все кривичи долгоголовы, круглолицы, курносы, с небольшими глазами…
Нет. Не обознался. За едва ли не десять лет с последней встречи кривич мало переменился, только седины в усах прибавилось.
– Радосвет! Радосвет! – Мечеслав повернул коня к распахнутой створе ворот, у которой стоял знакомец. Тот изумлённо вздрогнул, прищурил тёмные глаза, всматриваясь.
– Господин? Не во гнев сказать, не припомню я тебя…
Сначала Мечеслав удивился, рассердился даже. Но потом осадил себя – а с чего торговцу его помнить? Это память отрока Мечши держала облик редкого в его детстве чужака-друга, да ещё торговца, да ещё кривича. А сколько воинов, пусть даже вятичей, перевидал, небось, Радосвет… и уж вовсе ни к чему ему было припоминать отрока-пасынка…
– Вятичи. Вождь Кромегость. Помнишь? Я был у него в дружине… – глядя на светлеющее лицо купца, Мечеслав помялся и всё же неохотно закончил: – …отроком.
– Стой, стой! – кривич потёр румяную скулу. – Мечша! Так? Тебя тогда звали Мечшей…
Помнит!
– Велесом клянусь, витязь, не признал! Вот кабы ты не окликнул – в жизни не признал бы… так ты нынче в киевской дружине? Лихо. Ну, как будет время – заворачивай, Радосветово подворье все знают.
– А ты, – от нежданной тоски в груди заломило, будто зубы от родниковой водицы, – а ты давно в наших краях бывал?
Радосвет озадаченно наморщил волчий лоб.
– Да давненько… года три уж. И то больше не по вашим землям ездил, а по соседям – голяди, да муроме, да мещёре.
Мечеслав открыл было рот… и закрыл его.
А когда он сам уехал из родного края?
Весной. Весной этого года. А всё казалось теперь таким далёким – как отрочество после посвящения.
Нет, не так.
Ничего не стало «маленьким» или «неважным».
Просто… мир оказался много больше, чем виделся из болотных и лесных городцов.
Это не так уж много меняло, на самом деле.
Клятва осталась клятвой. Долг – долгом. Враги – врагами.
Уже последние возы полюдья втягивались в смоленские ворота.
– А ты это, господин,
Сперва-то не до того было. Надо было за полочанским князем приглядывать – а парень вроде оказался неплохой, и хвала всем Богам, что великий князь его не зарубил, а только ошеломил.
Но потом, когда даже строгая лекарка, княгиня Предслава, признала, что особый присмотр полочанину больше не надобен, Мечеслав Дружина собрал своё небогатое добро, Вихря с Ряском и перебрался к Радосвету во двор. По всему выходило, что в Смоленске княжье полюдье пробудет ещё долго.
Радосвет обитал в доме о двух срубах. С ним жило семейство – старуха-мать, младший неженатый брат Радослав, жены – Кунавиха с Досадою. Детей было мало – видать, из-за частых отлучек купца – всего шестеро, двое мальчишек и четыре девчонки. Ещё была челядь – мужчины, многие из которых показались Мечеславу знакомыми, и женщины. Челядь ела с того же стола, только с конца, спала на тех же лавках, только у дверей. В общем, даже и в большом Радосветовом дому было не то чтобы очень просторно. Да ещё сплошь и рядом приходили торговые знакомые Радосвета, поглядеть-послушать гостей из далекого Киева. Кроме купцов, приходили вовсе странные люди, державшиеся с Радосветом как сыновья, но по возрасту годившиеся ему самое малое в братья-погодки. Как узнал удивлённый Мечеслав, были это изгои-пущенники – отпущенные на волю Радосветовы челядины. Пущенник – ещё не вольный. Хоть и живет вроде своим домом, своим хлебом – да не своим умом. Ни в суд, ни в пир пущенника без бывшего хозяина не зовут, и считается он до конца дней кем-то вроде сына при отпустившем из челяди хозяине.
Но даже здесь было всё-таки не так много народу, как в детинце, на дворе, где остановилось полюдье.
Тут же Мечеслав пристроил и большую часть добычи, взятой на побитых доглядчиках-литвинах. Двух из трёх коней – одного, самого мирного, подарил Войко – тоже выменял у Радосвета на серебро.
На Радосветовом дворе много толковали о пленных полочанах, ворчали, что они занимают корабельные клети и клети для товаров у Днепра. Ворчали и на то, что пленных кормят кашей – пшеном из общинных закромов.
Мечеслав однажды вмешался, рассказав, что Рогволод отрядил в Полотеск людей за обозом с пропитанием для своей дружины. Вышло только хуже – по тому, как смолчал Радослав и челядины, вятич понял, что не стали ему возражать только из почтенья к дружиннику великого князя.
Радосвет, однако, такие разговоры не поддерживал. Вообще, в доме о делах не говорил – больше рассказывал про чужие земли и дальние страны – что со своего опыта, что с чужих слов. Про латыголу – Мечеславу мигом припомнилась Латыгорка, матушка ставшего Ясмундом Сколотника из Верещагина сказа – и земиголу, что сидят по Двине ниже Полотеска. Про живущую там, где река впадает в Варяжское море, корсь – племя лютых морских разбойников, чуть не через год ходящее в набеги на далекие закатные земли свеев и доней, про Кодолянский остров. Про чудо-город Волын, про его несметные богатства, про двенадцать его ворот, про огромные створы, которыми запирается на ночь от чужих кораблей устье, ведущее к волынским исадам, способным вместить тридцать шесть длинных боевых кораблей, и про огромные стрелометы, стоящие на башнях обок тех ворот. Про братство витязей, живущих на острове Юм перед Волыном, и защищающих великий город. Про остров Руй, первородину русинов, с которого пришёл первый князь Соколиного Рода, про величие его храмов, про тени священных рощ и белые скалы, про дома в три поверха друг над другом.