Слава Перуну!
Шрифт:
Боян подъехал к Вольгостю и негромко проговорил:
– Молчать ты хорошо выучился. Теперь можешь отдохнуть до порога шатра, в который нас приведут. Там тебе придется быть тише, чем за весь наш путь. И запомни – не показывай страха стае и не гляди в глаза вожакам.
Сперва они увидели дымы. Много дымов.
Потом – услышали рокот барабанов.
И только потом на окоеме завиднелось само становище, в котором трое тёмников тьмы Йавды Иртым, тьмы Куэрчи Чур и тьмы Кабукшин Йула собрались принять послов Киева.
Провожатые –
– Ууууллла-ла-ла-ла! – завыли сперва несколько голосов, а потом и всё конное полчище подхватило протяжный, тоскливый и торжествующий одновременно, клич-вой. – Улла-лааааа! Ууууллааа-лааа!
Оравы печенегов сорвались с места, ринулись к двум всадникам с обеих сторон. Над остроконечными клобуками и мохнатыми шапками блестели острия копий, узкие жала чеканов, пятна булав, редкие полосы клинков, гудели, превращаясь в размытые круги, ременчатые кистени.
– Ула-ла-лааа!
Конники неслись на них так неотвратимо, что Вольгость по привычке цапнул рукой пояс у левого бедра – и смачно выругался, осознав, что меча при нём нет – разве что кистенём да ножом от орды отмахиваться.
Но печенежские аргамаки чуть не в ударе булавой от них раздались в стороны и понеслись мимо.
Теперь, кроме воющего клича, стали слышны и членораздельные вопли – вовсе не приветственные.
– Бледнокожие собаки!
– Ковырятели земли!
– Бабьи подстилки!
– Эгей! – заорал Вольгость, привставая в стременах. Надо сказать, что холодом его по загривку обдало, когда орда летела прямо на них. – Какие у вас имена красивые! А меня Верещагой кличут!
– Трусы! – заревел, почти налетая на Вольгостя и тут же уходя в сторону, бородач-печенег. – Жалкие суслики, убирайтесь в норы!
– Ай, храбрецы степные, – орал в ответ Вольгость. – На двоих-то нас всего-то по сотне выставили! Справитесь ли?
Впрочем, бородач уже скрылся в потоке оскаленных морд, конских и печенежских, и больше Верещага не тратил время, отвечая на рёв этого потока, а ругался сам, отрываясь за месяцы почти полного молчания во время странствия с Бояном.
Потом воющее и ревущее море схлынуло в стороны, а в Бояна и Верещагу вцепились несколько пар рук и, выдернув из сёдел, опустили на землю, продолжая держать крепкой хваткой. Рослый печенег, рыжебородый, с забранными на макушке в хвост волосами, голый по пояс, с изображениями хищных зверей на руках, плечах и груди, вскинул к небу палаш – и бросил полосу лезвия вниз, к лицу Бояна, самую малость не доводя до удара. И тут же ещё раз хлестнул сталью воздух у самой переносицы старого гусляра.
По лицу потомка рода Доуло можно было б решить, что в степи он один и как раз сейчас погружён в создание новой песни. Вольгость же только надеялся, что ему удалось не моргнуть, когда рыжебородый точно так же перекрестил воздух перед его горящим от ярости лицом.
Рыжебородый
В шатре чадили жировые светильники из спиленных на макушке конских и волчьих черепов. За их кругом старый печенег в косматых шкурах дёргал струны на странной снасти, более всего напомнившей Вольгостю деревянный половник с очень длинной ручкой. Сверху свисал бычий череп, расписанный черными и красными узорами и украшенный связками орлиных перьев вкупе с вездесущими пучками волос на коже. В середине же круга светильников из огромного котла горстями ели варённое с бараниной просо трое печенегов разных лет, одинаково голые по пояс, одинаково расписанные вгрызающимися одно в другое чудовищами, с одинаковыми золотыми гривнами на шеях, с золотыми бляшками в виде причудливых зверей на кожаных поясах и свисающих с них ножнах. Двое степняков были бородатыми, один – гололицым юнцом.
Струна «половника» под пальцами старого печенега издала на редкость заунывный звук, напоминавший не то рыдания позёмки, не то голодный скулёж степного волка.
– Что-то холодком потянуло, – сквозь полный рот проса выдавил гололицый.
– А по мне, так чем-то завоняло, брат, – отозвался бородач, обирая со своего украшения комья пропитанного жиром проса и отправляя их в рот. Вольгостя передёрнуло – было похоже, будто кочевник вытаскивает из бороды вшей и тут же их жрёт.
Что касается вони, то тут Верещаге оставалось не то позавидовать, не то посочувствовать тонкости обоняния кочевника – на его вкус, в шатре и так до того пёрло вонью жировых кадил-черепов, что больше было просто некуда. Среди такого Вольгость и дохлую лошадь не взялся б найти по нюху.
– Это побирушки припёрлись! – радостно известил сотрапезников третий тёмник и левой рукой швырнул под ноги невозмутимому Бояну полуобглоданный кусок баранины. – Пусть седая борода ест и проваливает, а то ещё сглазит от зависти.
После этих слов скалящийся степняк стал усердно плевать на сложенные щепотью пальцы правой руки, лоснящиеся от жира, и прикладывать, оплёванные, к середине лба.
– Брат мой не прав, – мягко ответил первый бородач. – Это не побирушка. Это посол от ябгу бледнокожих, которые живут в Куяве.
«Половник» загудел глумливо и презрительно.
– А какая… – тут гололицый прервался на звучную отрыжку. – Какая разница, брат? Побирушки, послы – все чего-то просят…
Трое тёмников дружно расхохотались.
Старый печенег как-то исхитрился вымучить из струн перебор, отозвавшийся не то конским топотом, не то звуком десятков тетив.
– Наверное, он будет просить клинки кангаров для народа болгар, – предположил тот бородач, что швырнул Бояну огрызок. Его борода была потемнее.
– Неее, он же сам из народа болгар, – лениво потянулся молодой печенег. – Он не станет нас просить об таком. Наверно, он хочет позвать нас на собак угур.