Славендар
Шрифт:
В тот вечер еще сидели долго. Употребляли приемлемой градусности вино, съели всё «от Розы», невежливо и с насмешкой обсосали косточки пылесосам, дронам и утюгам. Я обсасывал, и одновременно боролся с желанием уединиться. Я не могу переживать на людях, не приучен-с. Так вышло, что с моего стула была видна дверь в мою комнату, и я временами бросал на нее тоскующий взгляд. Дверь была из светлого дерева, я когда-то сам ее лакировал. И наличники сам прилаживал!
Никто не может сказать, что я белоручка. Вон, слева от двери, две бумажные бабочки на стене, в метре одна от другой, красивые, цветастые, усики в стразах. Мама бабочек наклеила.
Над нашим древним круглым столом носились ароматы буженины, картошечки, свежей зелени и вина. Вошла Роза, запустила встроенный в квадратные плечи запахоуловитель.
– Эй, Роза! – возмутилась мама, – Мы этим дышим!
– Я знаю, – с достоинством ответила Роза, – Я забочусь о свежести воз…
– Мы этим дышим, нам нравится! – крикнул я, – Вырубай давай!
Роза среагировала на интонацию, отключила девайс.
– Могу предложить синтезированный запах таежного костра, – посулила нам Роза.
– Розочка, иди на кухню, – вежливо попросила мама, – А ты не ругайся, Паша.
Ругаться на кусок железа – та еще радость, я с мамой согласен. Отец ухмыльнулся, наблюдая привычные мамины попытки сгладить волну.
– Твоя школа, – укоризненно сказала мама.
– Еще бы! – загордился отец, – Пашкина цель – наблюдать за полетом отца! И улететь дальше, разумеется.
Отец на меня посмотрел – понял, сын? Но сын как-то не понял.
Тогда отец пояснил:
– Миша Жванецкий… я тебе о нем рассказывал… сказал однажды, что цель сына —наблюдать за полетом отца.
Отец мало о себе рассказывал. Еще меньше он рассказывал о своих друзьях и знакомых. Вроде бы он упоминал уже этого Мишу… не помню точно. Сейчас бы сказать: да, папа, помню конечно, как ты про него нам рассказывал.
– Стало быть, – попробовал я выбраться из ситуации, – твоя цель – это лететь? Чтобы мне было за чем наблюдать.
– Ну да, – согласился отец несколько недоуменно. Было видно, что с этой стороны он слова своего знакомого не рассматривал.
– Если заведу себе робота, назову его Миша, – пообещал я.
Юрьев день
В Юрьев день тонкой, но наглой, струйкой в народ потекли ходоки. Розу мы предусмотрительно отрубили: было все-таки подозрение, что приемыши стучат в прямом эфире. Закон «О личном оскорблении производителя интеллектуальных устройств» не был принят, но это пока. Если все-таки примут, то всякое гадкое слово, сказанное голему, будет рассматриваться как «личное оскорбление производителя», так что лучше молчать. И мало ли что, вдруг все лишние словеса уже тайно пишутся на серверах Большого производителя в ожидании своего часа?
Ходоки, или как их еще называли в народе – «покупатели», отрабатывали свой годовой хлеб в Юрьев день. Только в этот день можно было сменить Большого производителя, который получит право засылать тебе до девяноста процентов от всей рекламы. По закону сменить производителя могли в год не более пяти процентов населения, поэтому каждый ходок старался успеть с утра первым, пока товарищи по стае не перехватили потенциального клиента.
Когда мне стукнуло пятнадцать, и на меня тоже стали охотиться ходоки, я полюбил в себе зло. Зло было маленькое, убогое, своей целью ставящее простую задачу поиздеваться над бедным ходоком, стремящимся извлечь из факта моего существования материальную выгоду. Конечно, физически я ходоков не пинал, но всякое словцо мог себе позволить. Мог, например, даже фальшиво клюнуть на приманку ходока, выслушать его разглагольствования, а потом обломить бедного охотника за душами своим признанием:
– Да не собираюсь я никуда переходить, просто вы человек хороший, приятно было с вами пообщаться.
Разворачивался, и уходил – до сих пор это мой излюбленный жест ногами.
Поэтому, когда сегодня утром прозвучал звонок домофона, я возликовал. Ситуация, в которую меня закинула жизнь, не предполагала никакой смены Большого. Юрьев день и раньше-то имел для меня смысла не больше, чем падший голем, применяемый в качестве вешалки в коридоре. Теперь Юрьев день полыхнул синим пламенем, и в легком чаде сгоревшей изоляции улетучился в никуда. Я почувствовал, как бибикающий домофон пробуждает во мне злого циничного шута, и не стал противиться этому пробуждению. Ну, ходок, погоди!
Я щелкнул пальцами, и люстра спроецировала под собой картинку. В центре большой комнаты повисла полупрозрачная фигура стандартно облаченного ходока – черные брюки, белая рубашка, бэйджик на левой груди, казенный портфель из коричневой кожи. Наши ходоки напоминали мормонских миссионеров, в начале века пристававших к людям на улице. Я покрутил над правым плечом пальцем. Послушная люстра изменила ракурс и показала ходока с разных сторон, как редкую птицу в обучающей программе для дошколят, хоть перья считай. Разумеется, ходок был человеком. Големов к вербовке не допускали.
Ходоку было на вид лет шестьдесят, он слегка сутулился и носил на голове блестящую лысину. При виде сверху его голова напоминала не то яйцо в гнезде, не то коленку в валенке.
– Сейчас спущусь, – пообещал я голограмме ходока.
Не засмеяться бы, когда стану разговаривать с этим достойным немолодым человеком. Я зашел в свою комнату, сменил домашнее трико на синие штаны, надел розовую майку, потом в прихожей натянул на себя светлую, почти желтую, куртку, вскочил в коричневые штиблеты, и в таком петушином виде поспешил вниз, на улицу. Старая истина гласит – чем глупее ты выглядишь, тем труднее тебя вербовать.
Предвкушая очаровательный сеанс глумления, я скатился по лестнице, едва не свернув себе шею на первом этаже. Споткнулся, пролетел метр над лестницей, успел поймать перила правой рукой, а потом меня неласково приняла закрытая дверь. Бац! Точно такой звук будет, когда биллиардный шар залетит в лузу, а там вместо дырки бетон. Интересно, кому бы могло понадобиться законопатить лузу бетоном…
Правая нога чуть-чуть подвывихнулась и болела. Я потер коленку, и обнаружил, что правая рука тоже болит. По всем экзотическим учениям, это отцовская правая сторона. Поначитался, блин.