Славная Мойка — священный Байкал
Шрифт:
— Ничего.
— Справляешься?
Тут только я вспомнил, что я стою в его капитанке. Я опять вспотел. Но он будто и не заметил.
— Еще денек-другой — и можно будет тебя на ночные вахты ставить. Или не сможешь?
— Отчего же… — сказал я. — Смогу.
— Вот и я тоже думаю.
Нет, он все же не такой уж был дрянной. Сухарь только. Когда он снова вышел, я незаметно положил капитанку на место. Будто и не дотрагивался.
Плывем
Когда капитан в следующий раз вошел в рубку, под мышкой у него были две книги.
— Какая
Я не знал.
— А ширина?
— Восемьдесят километров, — ответил я, вспомнив его же слова в такси.
— Так. В каком это месте?
А откуда мне было знать?
— Вот тебе книжка, — сказал Иван Михайлович. — Хочешь стоять на руле — сдашь мне экзамен по первым трем главам.
Весь оставшийся день и вечер, пока папа не погасил свет, ушли у меня на эти три главы.
— А где Иркутск? — спрашивал папа. — А где мыс Покойники?
Он был, кажется, очень доволен. Я даже думаю, что он под шумок тоже подучивал — делал вид, что меня экзаменует, а сам все мотал на ус. И уж, конечно, до сих пор он не знал, где этот мыс Покойники. Недаром три раза о нем спросил.
Когда я поздно вечером вышел на палубу, то смотрел на все кругом уже совсем иначе.
В голове у меня сейчас был как будто учебник, даже по параграфам и главам все лежало, и думал я о том, что Ангара — такая громадная, быстрющая река, которая из Байкала не вытекает, а прямо выхлестывается, — выносит за целый год из озера лишь одну четырехсотую байкальской воды!
На следующий день все еще был штиль. Мы с папой ходили в куртках, потому что от воды тянуло холодком, но команда вся была кто в тельняшке, кто в рубашке, даже Иван Михайлович, уж на что старик — и то полдня бродил по катеру с засученными рукавами. Кроме него, в команде было четыре человека.
Во-первых, был кок, Гена. Я его хотел дядей Геной звать, но он сказал, что не будет тогда откликаться.
После погрузки, когда я был еще злой, теперь уже и не вспомню почему, — Гена взял меня молча за руку и повел по трапу вниз.
— Куда это вы меня ведете? — спросил я.
Но он ничего не отвечал, и я даже подумал, что на катере, значит, есть глухонемые. Он только улыбался и, когда привел меня к себе на камбуз, молча закрыл дверь, защелкнул ее на задвижку и налил громадную кружку компота. С такой кружкой можно пожар тушить. Пить очень хотелось, но я был еще немного злой и потому сделал вид, что не хочу. Он упрашивать меня не стал. Он просто сел передо мной и улыбнулся: врешь, мол, насквозь вижу. Я постоял и сказал, что пойду.
А он все улыбается. Я и сам уже понял, что шучу. Тогда он открывает картонный ящик, а там урюк. И изюм. Ну, я взял горсточку, чтобы не обидеть его, а потом и кружку выпил. Всю. Мама бы в обморок упала, если бы видела, что это за кружка.
— Приходи, — сказал Гена, — в любое время. Компоту трахнем.
— И перед обедом?
— Само собой!
Я решил его на слове поймать и пришел перед обедом. Но он снова налил мне целую кружку. Ту же самую. Я ее теперь из вежливости выпил — совсем пить не хотелось, и мы подружились. Он мне и макароны сухие давал грызть, и соленые огурцы с сахаром — и ни разу не учил, что с чем и что после чего есть —
Вторым был Николай Никитич, боцман, у которого я принял штурвал в рулевой рубке. Здоровенный он был, еле в ватник помещался. Сначала он спросил, как мое отчество, это мне уже не понравилось — значит, жди всяких подначек. Так и было. Встречаемся на палубе, он будто бы даже рад.
— Здравствуйте, дорогой Дмитрий Александрович! Как я рад вас видеть!
Что ему ответишь?
— Не подскажете мне — что тяжелей: пуд свинца или пуд пуха?
Или еще:
— А что, Дмитрий Александрович, можете вы натощак два яйца съесть?
У нас дома так не шутили, но в школе я все эти подначки сто раз слышал. Но не станешь же всерьез отвечать? Я и отмалчивался. Или еще такой вопрос задаст, что как ты не отвечай, а дурак-дураком останешься. Например, сколько у велосипеда колес. Ответишь: два — так кто ж этого не знает, что их два? А что еще можно ответить — пять?
Но зато как Никитич топором работал! Он за десять минут с одним топором сделал громадный березовый молот, чтобы сбивать с деревьев кедровые шишки, а в другой раз — тоже одним топором, без ножика — челнок для плетения сети… Когда он начинал стругать дерево, скулы у него обтягивало кожей, а дышал со свистом, и глаза становились узкие, как у китайца. И еще он шлюпку один на воду спускал. Я ее еле качнуть мог — до того она тяжеленная, а он толкнет, дернет, и глядь — она уже на воде… Сапоги у Никитича были как у Карабаса-Барабаса. Гена мне сказал, что у Никитича дома в одном старом его сапоге собака живет, лайка. Выдумывал, наверно, но все равно правдоподобно. Я сразу поверил.
А еще про двоих из команды я после расскажу.
На следующий день я сдавал экзамен. Иван Михайлович сказал, что экзамен должна принимать комиссия, и пригласил еще папу и боцмана. Они все сели за стол в нашем кубрике — Иван Михайлович посередине, папа и боцман по бокам, а я перед ними стоял.
Сначала спрашивали о цифрах. Я их знал наизусть, и комиссия, кажется, осталась довольна, хотя папа и высказался, что «кое-что усвоено нетвердо». Потом стали спрашивать названия. Про Баргузинский заповедник спросили, и про Ангару, и откуда вытекает Лена. Могли бы и посложней что-нибудь спросить. Я все ждал, что папа поинтересуется своим любимым мысом, но он удержался.
— Вот скажите, Дмитрий Александрович, — сказал боцман. — Если штурвал повернешь вправо — куда пойдет судно?
— Вправо, — сказали.
— Ведь понимает! — сказал боцман и посмотрел на всех. — А если влево?
— То — влево, — сказал я.
— Это ж надо! Ну, и последний, контрольный вопрос: а если прямо руль держать?
Что тут ответишь? Я и промолчал.
— Совершенно верно, — послушав мое молчание, сказал боцман. — Судно пойдет прямо. По-моему, Дмитрий Александрович отлично усвоил материал и командованию следует доверить ему судно.