След хищника
Шрифт:
— Это глупо, — сказала она.
Я покачал головой, завел мотор и поехал по той же дороге, по которой мы ехали три дня назад к тишине, широкому небу и голосам птиц.
Когда я остановился и выключил мотор, Алисия, словно защищаясь, сказала:
— И что теперь? Я даже не могу... плакать.
— Пройдитесь, посмотрите, не захочется ли вам поплакать, а я могу подождать здесь.
Не глянув на меня, она сделала, как я сказал, — выскользнула из «Лендровера» и пошла прочь. Ее хрупкая фигурка становилась все меньше и меньше, но она по-прежнему оставалась на виду. Через довольно
— Не могу. Бесполезно, — спокойно сказала она. Я вышел из машины и встал рядом с ней на зеленой траве.
— Что заставляет вас чувствовать себя в ловушке при занятиях в группе? — спросил я.
— Это вам Попси сказала?
— Нет. Она просто сказала, что вы не хотите ездить в группе.
Она оперлась на крыло «Лендровера» не глядя на меня.
— Чушь какая-то, — сказала она. — Не понимаю, почему. В пятницу я уже оделась было для езды. Я хотела... но меня вдруг всю скрутило. Я не могла дышать. Хуже, чем перед моими первыми большими скачками... но что-то вроде этого. Я спустилась, но стало только хуже. Потому я сказала Попси, что у меня болит голова... Это было почти правдой. Вчера то же самое. Я даже спуститься не смогла... я чувствовала себя такай жалкой, но я просто не могла...
Я подумал, затем сказал:
— Начните с подготовки. Подумайте об одежде для скачек. О скаковых лошадях. О езде по улицам. Подумайте обо всем отдельно, по очереди, а затем скажите, при какой мысли вы начинаете чувствовать... что вас скручивает.
Она с сомнением посмотрела на меня, моргнула несколько раз, словно проворачивала все это в голове, затем покачала головой.
— Сейчас я этого не чувствую. Не знаю, что это... я подумала обо всем. Эти парни... — Последние слова прозвучали словно через силу. Словно вырвались из глубины души.
— Парни?
— Парни.
— Что — парни?
— Их глаза, — с тем же надрывом произнесла она.
— Если вы поедете в хвосте, они не увидят вас, — сказал я.
— Я думаю об их глазах.
Я посмотрел на ее встревоженное лицо. Ей нужна профессиональная помощь, а не здравый смысл любителя.
— Почему глаза? — спросил я.
— Глаза... — она говорила громко, словно сами слова требовали ожесточенности, — они смотрели на меня. Когда я спала. Я знаю. Они входили и смотрели.
Алисия внезапно повернулась к «Лендроверу» и на самом деле пнула шину.
— Они приходили. Я знаю. Ненавижу... ненавижу... я не могу выносить... их глаза.
Я обнял ее и прижал к себе.
— Алисия... Алисия... Это же все пустяки... Ну и что, что смотрели?
— Я чувствую себя грязной... липкой...
— Как изнасилование?
— Да.
— Но ведь...
Она молча решительно покачала головой.
— Откуда вы знаете, что они заходили?
— По «молнии», — ответила она. — Я говорила вам, что я запомнила каждый стежок в этой палатке... Я знаю, сколько зубчиков в «молнии». Иногда она была открыта на несколько зубцов выше, чем обычно. Они открывали «молнию» и заходили... и застегивали ее на разном уровне... на шесть-семь зубчиков выше, на десять ниже...я боялась этого.
Я
— Я старалась не обращать внимания. Но мне снилось... — Она осеклась, затем закончила:
— Мне снились глаза.
Я погладил ее по спине, стараясь утешить.
— Расскажите мне, что еще вам невыносимо, — попросил я.
Она так долго стояла, уткнувшись носом мне в грудь, что я уж начал было думать, что это все, но наконец с какой-то холодностью в голосе она заговорила:
— Я хотела понравиться ему. Хотела ему угодить. Я говорила папе и Пучинелли, что у него был холодный, голос... но это было... только поначалу. Всякий раз, как он приходил с микрофоном, чтобы записать мой голос, я... подлизывалась... — Она помолчала. — Я... ненавижу себя. Мне было омерзительно... ужасно... невыносимо... стыдно.
Она замолчала. Просто стояла и молчала. Немного погодя я, сказал:
— Очень часто похищенным начинают нравиться их похитители. В этом нет ничего необычного. Просто человек не может жить без хоть какого-то дружеского участия. В обычных тюрьмах между охранниками и заключенными складываются определенные дружеские отношения. Когда захватывают группу заложников, некоторые из них сближаются с захватившими их террористами. Иногда заложники упрашивают освободивших их полицейских не причинять зла похитителям. Вы не должны обвинять себя в том, что вы хотели расположить к себе человека с микрофоном. Это нормально. Обычно. А он... как он реагировал?
Она сглотнула.
— Он называл меня... милая девочка.
— Милая девочка, — повторил я. Мне она тоже казалась милой. — Не надо себя винить. С вами все в порядке. Все пытаются расположить к себе похитителей как могут.
— Почему? — горячо спросила она, хотя голос звучал глухо.
— Потому что антагонизм порождает антагонизм. Человек, который сумеет расположить к себе похитителя, находится в большей безопасности. Бандиты тогда вряд ли причинят жертве зло... будут осторожнее — для ее же собственного блага не будут показывать ей своих лиц. Они не захотят убивать того, кто им понравился.
Она содрогнулась.
— А что до того, что они приходили смотреть на вас во сне... может, они с сочувствием на вас смотрели. Может, они хотели удостовериться, что с вами все в порядке. Ведь они не могли смотреть на вас, когда вы бодрствовали.
Я не был уверен, что сам хоть на йоту верю себе, но это было, по крайней мере, возможно. А остальное было правдой.
— Ведь эти ребята — не похитители, — сказал я.
— Нет, конечно, нет.
— Просто мужчины.
Она кивнула, по-прежнему уткнувшись мне в грудь.
— Вам ведь не их глаза снятся.
— Нет, — глубоко вздохнула она.
— Не ездите с группой, пока вы не будете чувствовать себя в порядке.
Попси найдет вам лошадь в Даунсе. — Я помолчал. — Не беспокойтесь, если завтра утром вас снова скрутит. Если знаешь причину болезни, то это не значит, что болезнь прошла.
Она еще немного постояла, затем медленно высвободилась из моих объятий и, не глядя мне в лицо, сказала:
— Не знаю, что бы со мной было без вас. Наверняка я попала бы в психушку.