След Юрхора
Шрифт:
В меня не влюблено полкласса. И четверть тоже. Вообще никто. Это папа находит во мне что-то особенное, а мальчишки — нет.
— Ты неправильно ведешь себя с ними, — сделала вывод троюродная Алла после вечера в клубе медработников.
А с Иваном Петровичем? С ним правильно? Позволила б троюродная Алла так сразу провожать себя, да еще с нелепой тележкой?
Я показала на посылки глазами.
— Их ведь ждут где-то.
— Еще как!
— А вы их куда везете?
— Как куда? Куда надо им.
— Им в Москву надо.
— Вот
Я никогда не задумывалась, в какой стороне Москва. По карте знала, а вот так, посреди города… Кажется, и правда там. К самым автоматам подъехал он. «Сироп апельсин», — было написано на светящемся окошке.
— Малиновый, — прочел Иван Петрович. — Хотите?
Я хитро глянула на него.
— Хочу малиновый.
— Пожалуйста!
Вымыл стакан, поставил, достал из ячейки «Возврат монеты» три копейки и — в щель их. Будто специально для него приготовили!
Автомат молчал.
— Надо кнопку нажать, — подсказала я.
Он посмотрел на кнопку.
— Вы думаете?
Мне так весело стало… Оказывается, и он чего-то не знает. Да еще такой ерунды! Ксюша в пять лет освоила всю эту премудрость.
Я нажала, и в тот же миг, фыркнув, в стакан ударила струя. Судя по цвету, вода не была малиновой. И апельсиновой тоже. Обыкновенная «чистая».
— Видите, что вы наделали, — упрекнул меня Иван Петрович. — Пейте теперь.
Пришлось пить…
Честно говоря, я никогда не видела, чтобы по городу разъезжали почтовые тележки, и тем не менее никто почему-то не обращал на нас внимания. Вот только двое мальчишек, пристроившись, шли рядом.
— А там что, мотор? — спросил один.
Иван Петрович поглядел на него сверху,
— Дурень! Мотор тарахтит.
Мальчишки прислушались. Ничего не тарахтело.
— Как же едет она?
— Очень просто. С горочки.
Оба глаза опустили. Я тоже. (Исподтишка). Ни малейшего уклона…
— А где горочка? — не отставал все тот же, любознательный.
— Везде, — ответил Иван Петрович. — Глобус видал?
— Ну…
— Не нукай. Возьми муравья… Муравья видал?
— Ну…
— Опять нукаешь! — строго сделал замечание Иван Петрович. — Возьми муравья, посади на глобус и понаблюдай за ним. Куда ни поползет он, всюду с горочки получится. Вот так и на Земле. Усек?
Мальчишки озадаченно молчали. А мне вдруг вспомнились прощальные слова троюродной Аллы: «Вале, Женечка!» Что, интересно, означают они? Я спросила об этом у Ивана Петровича.
— Приятного аппетита, — ответил он, не задумываясь. — Испанский язык.
Запись пятая
БЕЛЫЕ ДЖИНСЫ
«Приятного аппетита…» Я медленно ем, «копаюсь», как говорит папа, — на это намек?
Но ведь сама же я и страдаю. У меня еще цело все, только-только начинаю, а Ксюшина тарелка уже пуста.
— Женя! — говорит командирским тоном. — Поделись.
Не просит — требует. Я загораживаю тарелку ладонью.
— Чего это… Я сама хочу.
И слышу в ответ презрительное:
— Эгоистка!
Я еще и эгоистка! Что ей дали мороженого, что мне — тютелька в тютельку, а ведь она меньше меня и пищи, значит, ей требуется меньше. Она напоминает об этом всякий раз, когда, например, ее заставляют есть творог.
Забираю мороженое и ухожу в комнату. Она двигается следом, вплотную ко мне, чуть ли на пятки не наступая, и: «Эгоистка, эгоистка!» — рычит.
Из-за стола я встаю обычно позже всех.
— Кто как работает, тот так и ест, — ехидничает папа.
Это когда он в хорошем настроении, то есть когда выспался, когда все ладится у него и нет неприятных звонков.
Если начистоту, то папа прав: работа у меня не очень-то спорится. У меня неважная память, а способностей никаких.
— Ты просто не умеешь заставлять себя, — говорит папа. — Норовишь налегке пройти по жизни. Но при этом, — и я уже знаю, что последует дальше, — при этом пройти в белых джинсах.
В устах его это символ красивой жизни — белые джинсы. Сам же купил, а потом взял да и превратил в этот самый символ.
Сердце оборвалось, когда увидела их. До закрытия оставалось минут пятнадцать, и магазин был уже наполовину пуст. Папа привел нас сюда, чтобы купить подарки к Восьмому марта. Обычно он делает это заранее и втайне от нас, но на этот раз у него не было денег — лишь в самый канун праздника получил.
Это был уже второй магазин, куда мы заходили. В первом Ксюша выцыганила у него сумку — настоящую, «взрослую», на длинном ремешке. Сначала он предложил ее мне, я заколебалась, а когда Ксюша запричитала: «И мне, и мне!» — и папа, настроенный благодушно, заявил: «Ну, хорошо, возьмем две», — я категорически отказалась. Еще чего! Она вообще обезьяна. Без спросу надевает мои туфли и платья (они до пят ей), и даже лифчик, хотя у нее там ничего еще нет. И вот теперь мы, видите ли, будем расхаживать с одинаковыми сумками.
На нее белых джинсов, слава богу, не было. А мой размер спокойненько лежал — и размер и рост, но примерить не давали.
— Без примерки? — ахнула мама. — Нет, Евгения, нет! — И быстренько задвигала рукой, будто пчела липла к ней, а она ее отталкивала. — У меня не шальные деньги.
Всего пятнадцать минут оставалось до закрытия, завтра же праздник, потом выходной, а в понедельник разве купишь?
— Я укорочу их. Или удлиню, — говорю совсем тихо.
Громче нельзя: станут слышны слезы, которые уже подобрались и ждут, гадкие. Будь у меня время, я уговорила бы маму. Она ведь обещала, то есть выделила, или «ассигновала», как она говорит, деньги, только джинсы не попадались, теперь же лежат, как в сказке, но мама: