След
Шрифт:
«Господи! За что караешь слугу Твоего? Освободи от злой тяготы - дай в сердце мир. Ведь не того желал, не того! Истинно отречься готов! Схимы жажду - всю жизнь грехи пред Тобой буду замаливать, ибо грешен! Но как уйти, Господи? На Андрея Русь оставить? На пса безумного? Ведь знаешь Ты, Господи, не зверь он, ибо зверь чужой муке не радуется, враг он Твой, Господи, ибо знаю - он от Врага твоего…»
Глава седьмая
Капризна татарская милость. Хан Ногай резко переменился
Способствовали тому многие обстоятельства, главным из которых, наверное, стала женитьба красавца Фёдора Чёрного на Ногаевой дочке.
Фёдор Ярославский был вечным и главным складником городецкого князя, и, став ханским зятем, он сделал все для того, чтобы долгий кровавый спор решился в пользу Андрея. И вряд ли ему пришлось прикладывать к тому особенные усилия. В данном случае Ногаю не было решительно никакой разницы, кто возьмёт верх в этой братской сваре. Да, знать, и время пришло пополнить ханскую казну награбленным серебром, а Каффский невольничий рынок русскими пленными.
Теперь, по слову Ногая, Андрей вёл на Дмитрия огромное татарское войско под водительством царевича Дюденя.
Всё было страшно: и Баты, и Неврюй, и первый Андреев поход с татарами, и Дмитриевы ногайцы, однако Дюденево побоище, возможно, было наихудшим. Впрочем, как и всякая новая беда в сравнении с предыдущей, раны от которой уже запеклись.
Андрей в том походе окончательно остервенился и потерял остатки того, что делает человека похожим на человека.
Коломну пожгли, баб и невинных дев насиловали в алтарях, подтираясь от девственной крови воздухами [23] да ласковой пеленой с образов, причет церковный резали тут же, иконы выламывали из серебряных и золотых окладов, жгли и топтали ногами, драгоценные потиры [24] и чаши, хранившие ещё капли святой воды, валили в мешки, соперничая в бесовской удали на потеху вмах рубили головы детям. Пьяный от крови и власти, Андрей глядел на то, дёргая сведённой судорогой шеей, щерясь жуткой улыбкой…
23
Воздухи - покровы на сосуды со Святыми Дарами.
24
Потира– чаша с поддоном, в которой во время литургии возносятся Святые Дары.
Далее - Владимир. То же, да хуже: в Богородичной церкви выломали золотой пол. И вновь насилие, вновь безмерная кровь…
Волок-Ламский сожгли.
Москва на пути. Как не проведать брата? Али он лучше прочих?
О, помнил то Даниил…
– Богом прошу, на колени встану - не жги град! Я ж тебя встретил хлебом-солью, как брата!
– Отчего ж и не встретить, коли я тебе брат?
– Андрей, милый, я ж ту Москву сам, как мужик по бревну, из небыти поднял! Не зори, дай крепости взять!
– Крепости тебе? Чтоб с Митькой против меня пойти?!
– Да я же по воле твоей у Дмитрова вместе со Святославом Тверским ветрел тогда Дмитрия, ну, попомни то!
– Помню, как не помнить! Встренуть-то вы его встренули, да чтой-то биться не стали! Хитришь, Дан, тогда уж на Митькину сторону глядел! Али не так?!
«Так, так! Не по воле своей встал тогда против Дмитрия, из страха
Данила прятал взгляд, а Андрей плетью поднимал его подбородок:
– Что глаза-то воротишь? Знать, виноват!
– Да в чём моя-то вина: носу из Москвы не казал, веришь ли, как холоп у чужого хозяина, все эти годы лишь спину гнул. На что? На пожар?
– Огня боишься? Труслив ты, Данила, не в батюшку, - ощерился и задёргал шеей Андрей.
– Ступай за мной.
Данила шёл по сеням, уткнув невидящий взгляд в узкую Андрееву спину, готовый руками разорвать ненавистную, в вспученных жилах шею.
«Сам-то в батюшку, что ли? Али батюшка такой пёс был?» - рвались по уму несвязные бессильные мысли.
Следом за Андреем вышел на крыльцо^ как выволокли. Во дворе татары галдят, вьются на малых кониках - слова князева ждут.
Подъехал Дюдень - парнишка лет восемнадцати, утянут в мех, опушка соболья, на груди золотая панагия [25] не иначе как из Владимира, лицо голое, зубы белые, глаза усмешливые.
– Брат мой, - обернулся на Данилу Андрей.
– Брат мой, - весело повторил Дюдень.
– Москва - город его, - повёл Андрей рукой округ.
На холмище, теснясь, стояли дома, в Занеглименье тянулись слободы.
25
Панагия– нагрудное украшение высших иерархов церкви.
– Мал городок, - кивнул Дюдень.
– Просит не зорить его, брат-то, просит город не жечь, - пояснил Андрей Дюденю.
– Не жги, - легко согласился Дюдень.
– Якши есть города, ещё пожжём.
– Нет, - засмеялся Андрей.
– Али я тебя зря сюда вёл? Виноват он передо мной.
– Тогда жги, - засмеялся Дюдень.
– Да чем виноват-то, брат?
– одними губами прошептал Даниил.
– Не виноват, так будешь ещё виноват, а, Даня?
– осклабился Андрей и вдруг, ещё более переменившись, пострашнев лицом, поднял руку с плетью, точно хотел ударить Данилу, яростно крикнул: - Жги! Лучше б ударил!
Тут и для Москвы час судный грянул. Как снег, запорхал по улицам пух из перин, полетели замки с закромов, взвыли бабы, точно на кол вздёрнутые на привычные к насилью ялды татарские, в безысходном отчаянии хватались мужики за топоры и рогатины, ан поздно! Никто, ить, и не спохватился заранее, жители-то, как и сам князь, до последнего мига надеялись на братнюю приязнь, на то, что старший не подымет руку на младшего. Ан поднял!
И Москва обезумела от ужаса…
Больно глядеть на людей своих, которым не в силах помочь, и Даниил, как заклятие, в которое, впрочем, не верил, все твердил:
– Не губи, Андрей! Останови, брат, побоище!
– Ништо!
– дико кривя лицо, смеялся Андрей.
– Ты, брат, жадный - ещё наживёшь!
А потом полыхнула родимая. От самого Загородья, по краю Неглинной и до кремника…
По сю пору у князя Данилы Александровича дух от того пепелища словно в ноздрях застрял. Лишь подумает, тут и вспомнится…
Если честно, не впрах Андрей Москву разорил - чуток помиловал. Другим-то хуже пришлось…
Четырнадцать городов с ходу с пылу взял Андрей с дюденевскими татарами, нигде не встретив сопротивления.