След
Шрифт:
– Где Юрий? Нет почему?
Плещеев опустил глаза в пол: виноват, мол…
– Так ты ведь сам, батюшка, обругал его давеча, - сказал вдруг Иван.
– Он, знать, и отчаялся.
– Что?
Иван улыбнулся:
– Да я говорю: чай, гдей-то пережидает, когда ты к нему переменишься.
Он поднял на отца бесцветные и безвинные глаза:
– Может, он в Поддубню подался?
– Ты почём знаешь?
– Так он мне, батюшка, сам сказывал…
– Что?
– Что, мол, поддубенцы на него напраслину возвели, а ты на него за то и прогневался.
Данила махнул рукой:
–
Даниил Александрович вновь опустился на точёный из цельного дерева удобный столец с высокой спинкой, с ласковыми, за многие годы княжения до блеска протёртыми подлокотниками, уставился невидящим взглядом в дубовые плашки пола. Век бы сидеть на этом стольце да править любезной ему Москвой. Да ведь время неверное, коли так на Москве засидишься, решат, что ты слаб. Не ты, так к тебе придут!
Переломил Даниил людишек! Ни на миг и не усомнился, что переломит, а всё же нехорошо, тревожно было у него на Душе. Да ещё жаба к груди подкатила. Под самое горло. Дышать не даёт. Ужели прав отец Порфирий? Ужели правы те, кто смущают душу сомнениями, все эти Семчинские, Редегины, Блиновы, Деевы… Как смеют они перечить князю своему, когда из рук его кормятся? Ужели их правда сильнее страха? Тогда чего стоит его княжья правда?
Бона, сказывают, Юрия-то на Москве посильней его, Данилы, чтят! Потому как в руках у Данилы хлеб да Божие вразумление, а у Юрия-то в руках кнут! Что на Руси сильнее? Что на Руси важнее-то?
Вона и Ботря-то до чего добалакался: ставит его, Данилу, на одну доску с Андреем бешеным! А коли ставит, знать, и он в его глазах того стоит! Знать, и от него, Данилы, ждёт Русь страха и крови! А он, Данила, лишь о Москве заботится! Но как её поднять над другими без страха и крови?
И не знает Даниил Александрович, противно ли его душе сравнение Акинфа Великого или лестно?!
Одно знает: отныне, как бы и кто ему ни противился - по его будет!
– Я сему месту князь!
– неожиданно властно, упрямо, в голос, точно ведёт с кем-то спор, произносит Даниил Александрович.
– Что, батюшка?
– тихим эхом откликается сын Иван. Оказывается, он по сю пору не оставил отца. Затих на лавке в дальнем углу и сидит, будто его и нет.
Даниил поднимает удивлённый взгляд на сына:
– Ты чего здесь, Ивашка?
– Дай, думаю, обожду, - тупит в пол глаза сын, - вдруг понадоблюсь…
«Ишь какой заботный! Потачик родителев! Не Юрий…» - умиляется Даниил Александрович.
– Подь сюда, - манит Даниил сына.
– Что, батюшка?
– Никто не ведает, как Господь распорядится… А только ты запомни, Ваня, навек мы сему месту князья: и Юрий, и ты, и Сашок, и младшие… Живите одним кулаком! Ради Москвы живите! Чтоб она, матушка, крепка стала, крепче прочих, слышь, Ваня?
– Да, батюшка!
– А чтоб крепче прочих - прочих-то не жалейте!
– Так, батюшка!
Даниил пристально поглядел в глаза сыну, и Иван, по своему обычаю, на сей раз взгляд не отвёл.
– А растить-то её вам придётся, да не только умом, но и Кровью, слышь, Ваня?
– Да, батюшка.
– Зря кровь-то не лейте, авось все округ православные… - Даниил помолчал и, вздохнув, твёрдо добавил: - Но и не бойтесь крови-то! Я грехи ваши отмолю перед Господом.
–
– Иван попытался припасть к отцовой руке, но Данила его оттолкнул.
– Чай, не на смерть прощаемся!
– Возьми меня на Рязань-то!
– взмолился Иван. Хотя от отца в просьбе сына не укрылось лукавство.
Даниил усмехнулся:
– Кой из тебя воин! На Москве сиди… Ступай.
Иван поднялся с колен и неслышной кошачьей поступью вышел из горницы.
А на Москве такая кутерьма поднялась, какой доселе москвичи и не видывали. Гонцы метались по окрестным сёлам; к Николе Мокрому свозили прокорм, отряжённые тысяцким люди составляли обоз; у заветных княжьих складниц толпились чёрные слобожане - основа и слава будущих ратей московских. Прикладывали по руке мечи, копья да короткие сулицы [32] … В кузнях спешно ковали кольчуги, на боярских дворах звон да шум: каждому лестно перед князем такую дружину выставить, абы почище была, чем у прочих…
32
Сулица - ручное холодное оружие, род копья или рогатины.
Со стороны поглядеть - в самом деле кутерьма кутерьмой, а вглядишься построже, так и нет никакой кутерьмы: основательно, деловито сбивалась московская рать. Тайно да тихо, ан, оказывается, все у Данилы Александровича для войны наготове. Хитрил тысяцкий Протасий, говоря, что, мол, маловато трёх дней на сборы - не в три, а в два дня срядили полки!
Не та ещё, конечно, московская рать, чтобы Русь страшить, не велика числом. Но народ в ней, лихой, кручёный народ, как верёвка пеньковая - не враз перерубишь, а где и из рук усклизнет. Так уж исстари повелось: каков город, таков в нём и народ. Не столь силой, сколь лукавством крепка Даниилова Москва, ну и народ в ней сподобный.
А в торговых рядах тишь да гладь: как всегда торгуют снедью да обрядью, торгуют да порадываются, ишь, война цену-то гонит. Лишь бабы пугают друг дружку да изредка кто-то вякнет непутное.
– Пошто драться-то затеяли?
– Да ведь рязанцы-то совсем татарам продались с потрохами и нас хотят под их подвести!
– Врёшь! Рязанцы-то завсегда щитом нам стояли: поганы агаряне их пограбят-пожгут, а до нас-то им уж и дела нет - огрузилися!
– Сам, поди, рязанский!
– А ты что ль московский?! И чуть не в кулаки!
– Коломну брать будем, верно тебе говорю!
– слышится в другом месте.
– Дак на что нам Коломна-то? Чай, не ближний край!
– А я говорю: Коломну!
– Кабы нам под той Коломной колом-то по башке не дали!
– мимоходом замечает мужичонка в заячьем треухе и уныривает в толпу.
– Плохо ли без войны-то? Чего зря лбы сшибать? У меня вон всех мужиков со двора согнали, - жалуется молодуха в шитом золотом плате. Бабьим жаром-то от неё так и пышет.
– А ты мне шепни, в кой слободе тебя ночью сыскать, авось утешишься, - мигает ей наглым глазом заезжий купчина.