След
Шрифт:
Дал же Ты Андрею в наследники Бориску слабоумного! Пять лет дитю, а он слюней подобрать не может, только мычит, как юродивый! А других сынов Ты ему не даёшь! То ли не знак Твой, Господи? Али Бориска-юрод над Русью подымется?! А у меня сыны, и от тех сынов ещё сыны будут - вот она сила и власть наследная! То ли не знак Твой, Господи?»
Вновь умолкает Даниил, вновь ждёт неведомого ответа, вперясь мутным, уставшим взглядом в иконостас. Но тёмен лик за искусной филигранью серебряного оклада, тускло мерцающего в отблесках потухающего огня. Молчит Господь.
«Дай мне
Угасает огонышек в бронзовой плошке, но кажется Даниилу, чем слабее свет от огонышка, тем явственней проступает молитвенный образ. Словно светом Небесным озаряется лик. Рука Спасителя поднята в благословляющем жесте, но вдруг в заполошном метании узкого язычка пламени видится Даниилу в том жесте не благословение, а грозное предупреждение:
«Не делай того, человече! Остановись! Неправду творишь!»
– Правду, Господи!
– истово крестится Даниил.
В обыденке жарко, излиха натоплено ещё с вечера, но лоб князя покрывают холодные, точно смертные, капли пота. Надо бы подняться с колен, надо бы кликнуть людей, возжечь огни, чтобы вокруг стало светло, а на сердце ясно и твёрдо, как было ещё вчера!
Только нет сил оторвать взгляд от глаз Спасителевых, от перстов его тонких, вскинутых не то в благословляющем, не то в гневном жесте. Да нет сил просто вздохнуть, точно жаба подступила под горло и душит.
– Дай сил, Господи!
– хрипит Даниил и падает ниц перед молчаливым иконостасом.
Сколько так пролежал - не помнил. Только когда открыл глаза, ужаснулся: тьма обступила его. Но не смертная тьма - хуже смертной, - отвернулся Господь от князя. То ли не Знак ему, грешному, - погас пред божницей огонь!
«Не слышишь, Господи! Не хочешь помочь слуге Твоему?!»
Даниил с трудом оторвал от пола лицо, поднял взгляд на Неподкупный иконный лик и обомлел: от глаз Иисуса струился свет!
Может, дальний отблеск последней на небе звёзды запоздало проник в оконницу, может, первый рассветный луч робко взошёл над ночью. Не растворяя тьмы, отблеск тот или луч падал на лик Иисуса, и в том сером холодном неверном свете ярко горели глаза Спасителя!
– Благословляешь, Господи, - выдохнул Даниил. Господь молчал, но лучились его глаза. «Благословляешь, Господи!..»
Вымолил, отмолил право на путъ.
По лицу Даниила текли благодарные слёзы, и от слёз множился лик Спасителя.
– Вся жизнь моя во славу Твою! Сей град Москва во славу Твою! Дай силу на власть! Дай право на силу! А я возблагодарю Тебя, Господи! И дети мои будут опорой Тебе… - сквозь слёзы шептал Даниил.
Однако если б вытер он слёзы и пристальней взглянул на образ всеведущего Спасителя, то, может, не умилился, а ужаснулся он!
По чёрному полю закопчённой древней византийской иконы тихо катились Христовы
…Война!
Слово, оглушив будто колом по темени, повисло в напряжённой тиши просторной княжеской горницы. Ныне в ней было так людно, что вошедшему со свежего воздуха трудно б стало дышать. Да и те, кто уж притерпелся, принюхался к густому духу сытой отрыжки и взопрелых под одёжками тел, разом задержали дыхание. Такое уж оглушительное, разящее слово - война! Как к нему ни готовься, а все одно прозвучит внезапно. Да ведь никто в Москве к войне-то вроде бы и не готовился.
«Вот те на, война! А мы и не ведали…»
Вдоль стен, убранных красными кожами, на длинных лавках сидели бояре, в дверях толпился выборный люд от чёрных сотен вольных ремесленников: кузнецов, кожемяк, опонников, гончаров, сапожников, златарей, древоделов, котельщиков, стеклянщиков и всех прочих, без коих в большом городе жизнь не в жизнь. Ближе к княжескому стольцу [29] , посреди горницы, на особинку теснились купцы.
Про выборных неча и баять, так огорошены, что рты поразинули. А вот наиближайшие бояре силятся скрыть изумление, согласно кивают головами в высоких столбунцах, опушённых бобром да соболем: как же, надоть! Давно пора!.. Знамо дело, нора…
29
Столец - кресло.
Кичатся бояре друг перед другом преданностью князю да тем, что не из последних, мол, загодя были посвящены, а потому им вроде новость не в новость.
Даниил Александрович недовольно кривит рот в усмешке: врут бояре!
Кроме самого Данилы лишь три человека во всей Москве знали наверняка о том, что грядёт война. Вместе с князем они готовили и приближали её как могли. То были московский тысяцкий [30] Протасий Вельяминов, главный советчик князя Фёдор Бяконт и молодой татарин Аль-Буга, ордынский баскак.
30
Тысяцкий - военачальник, главный воевода.
Во всех делах Протасий Вельяминов был правой рукой князя. Владимирский боярин пришёл на Москву вместе с отроком Даниилом. Сначала служил ему добрым наставником, затем верным слугой. Когда-то могучего телосложения мужик, теперь это был осанистый, сухой, но крепкий старик, от зоркого взгляда которого на Москве не то что поступки, помыслы было нелегко утаить. Предстоящая война добром ему не казалась, но князю он не перечил, понимая её неизбежность. Коли решил Даниил Москву утверждать, так и нет ему иного пути…