Следователь по особо секретным делам
Шрифт:
Только невероятным стечением обстоятельств можно было объяснить, что Стефания о нем узнала и прочла его. А потом – так и вовсе его подменила, подложив в сестрин секретер, в конверт из-под этого письма, сложенные вчетверо листы чистой бумаги. Конечно, если бы Ганне вздумалось то письмо перечесть – всё бы открылось. Сестра уж наверняка догадалась бы, кто рылся в её бумагах – ну, не горничную же ей было заподозрить в подобной краже? Горничной у них служила девка из крепостных пана Гарчинского, и грамоты она не знала. Но – Ганна так и не собралась еще разок заглянуть в заветный конверт. Надо думать, и так уже выучила то письмо почти наизусть – перечитывала его многажды после того, как его доставил Артемий.
В
Артемий достал тогда из почтовой сумки довольно пухлое письмо и с ним в руках вошел в двери их флигеля. В то время Болеслав Василевский еще не отказал ему от дому – это было до того, как Артемий сделал свое дикое, нелепое и унизительное предложение: попросил руки Ганны. И в тот осенний день Стефания при виде сестриного ухажера сразу же заспешила обратно к дому. Рассчитывала, что, ежели ей повезет, она сможет пробраться к двери Ганниной комнаты – куда, попирая правила приличия, всегда заходил Артемий. И послушать, о чем эти двое станут шушукаться. А уж потом она изыщет возможность рассказать отцу – будто невзначай – о том, как проводит время его старшая дочь.
И – да: Стефании взаправду повезло. Причем куда больше, чем она могла бы живописать себе воображением.
Поначалу, правда, её ждало разочарование. Влюбленная парочка за дверью почти не разговаривала: самое начало их беседы Стефания пропустила. А сейчас в Ганиной комнате только смутно шелестела бумага, да пару раз её сестра издавала короткие возгласы удивления. Но под конец она воскликнула в полный голос:
– Так вот почему он помалкивал о том, где находился во время кампании 1831 года!
И Стефания сразу же насторожилась. Отец много рассказывал им с сестрой об истории Польши, и они хорошо знали, что в 1831 году поляки вступили в безнадежную войну против русского императора Николая Павловича.
А потом Стефания услышала, как её сестра за дверью отпирает и откидывает крышку своего секретера – собираясь что-то туда положить. Но тут в коридоре послышались мужские шаги (Стефания едва успела заскочить в небольшую кладовку, укрыться в ней). После чего раздался громкий и недовольный голос Болеслава Василевского, выкликавшего имя своей старшей дочери.
Они оба вышли к нему – и Ганна, и Артемий. Так что Стефания из своего укрытия могла слышать всё, что эти трое говорили друг другу. Точнее, что орали Ганна и отец – независимо друг от друга, слыша каждый лишь самого себя. Артемий-то в основном помалкивал, а если пытался вставить слово и заявить что-то о своих самых честных намерениях, то двое других участников перепалки и не думали его слушать.
Кончилось дело тем, что Болеслав Василевский повел в свой кабинет старшую дочь и её ухажера – который возомнил о себе невесть что, раз уж вздумал приударить за дочкой польского шляхтича, пусть и обедневшего. А Стефания, услыхав хлопок закрывшейся двери отцовского кабинета, тут же из кладовки выскользнула и устремилась в комнату Ганны. И сердце её зашлось от радости, когда она обнаружила: её сестра не успела запереть полученное письмо на ключ в секретере – оно так и лежало на его откинутой крышке.
Управляющий Болеслав Василевский – невысокий жилистый мужчина возрастом слегка за пятьдесят, с крупным носом и лысеющей головой яйцевидной формы – проснулся в то студеное февральское утро еще затемно. Он привык вставать раньше всех – включая горничную, которая помогала одеваться его дочерям.
Своего повара они не держали, и еду им обычно приносил из господского дома один из слуг пана Войцеха – что было не очень-то удобно зимой. Но сегодня, когда в дверь постучали, и управляющий пана Гарчинского открыл её, то увидел он вовсе не лакея с большой корзиной, укутанной тулупом, в которой им обычно приносили еду. На крыльце стоял сам пан Войцех. И выглядел он так, что первым, безотчетным побуждением Болеслава Василевского было – захлопнуть перед ним дверь. Овальное, продолговатое лицо Войцеха Гарчинского казалось похожим на лошадиный череп. Его губы – и всегда-то тонковатые – вытянулись в нитку. Нос заострился, и оттого, что на кончике его повисла капля влаги – следствие прогулки по морозу – выглядел крючкообразным. Но главное – в бледно-голубых глазах пана Войцеха застыло выражение такой злобы, что Болеслав Василевский подумал со странной отрешенностью: «Он пришел меня убить».
Однако предположенье это оказалось неверным.
– Ваша дочь Стефания – где она? – спросил пан Гарчинский; фраза эта вышла у него дерганой, рваной, как если бы язык его заплетался.
– Стефания? – пролепетал Василевский, решив, что хозяин его обмолвился: по недоразумению назвал имя не той его дочери. – И она, и Ганна – они обе, должно быть, еще спят.
– Так ступайте – разбудите её! Мне нужно переговорить с ней. Немедля!
Теперь он обрел свой прежний, зычный голос. И, грубо отпихнув Василевского, шагнул в прихожую. Управляющий вконец опешил: он много чего знал за своим паном, но неучтивыми манерами тот никогда не отличался.
– Кого разбудить – Стефанию? – переспросил он.
– Да вы оглохли, что ли? Или шутки со мной шутить задумали. Вы – все?
Вытянутая физиономия пана Гарчинского, только что – покрытая мертвой бледностью, при этих словах стала багрово-красной, как стебель ревеня. И Болеслав Василевский подумал – почти с надеждой: «Вот сейчас его хватит апоплексический удар».
Но кондрашка не хватил пана Войцеха: он сам схватил своего управляющего за ворот сюртука и явно собрался его как следует встряхнуть. Да что там: Болеслав Василевский решил, что хозяин вознамерился разом всю душу из него вытрясти. Но нет: еще недавно, вплоть до нынешнего утра, пан Гарчинский и впрямь отличался аристократическими манерами. И, как видно, некая его часть все-таки напомнила ему об этом. Потому как он отпустил сюртук своего управляющего и сделал шаг назад. А потом проговорил – уже несколько более ровным тоном:
– Я прошу вас пригласить сюда для важного разговора вашу младшую дочь Стефанию.
Так что выходило: никакой ошибки тут нет. Имена дочерей своего управляющего пан Войцех не перепутал.
Ошеломленный, Болеслав Василевский только и мог, что сказать:
– Не угодно ли пройти в мой кабинет? Там вам будет разговаривать не в пример удобнее.
О чем хозяин стал бы разговаривать с его дочерью, еще недавно считавшейся малолетней, управляющий не то, что побоялся спросить – ему не пришло в голову спрашивать об этом. Пан Болеслав трусом не был, вовсе нет! Но одно дело – храбрость перед лицом угрозы естественного, человеческого свойства. И совсем иное – угроза ненормальная, почти потусторонняя, исходившая сейчас от пана Гарчинского, который со всею очевидностью двинулся умом.
– Хорошо, – кивнул пан Войцех – всё-таки смилостивился, – идемте в кабинет.
А потом вдруг лицо его, начавшее было утрачивать свою багровость, вдруг снова потемнело. И он пристально, как-то клейко, поглядел в глаза своему управляющему.
– Или, может, – произнес Гарчинский, которому, как и при первых его словах, снова стал отказывать голос, – вы и сами имеете что-то мне сказать – без вашей дочери? Может быть… – Он прокашлялся, но это не помогло, и закончил фразу он уже почти шепотом: – Может быть, это вы и подучили маленькую мерзавку, что нужно делать?