Следователь по особо секретным делам

Белолипецкая Алла

– Можно мне присесть? – спросила она – но не робко, а явно с деланной робостью.

Но пан Войцех её лицедейства не заметил.

– Садитесь рядом с отцом! – велел он ей, что Стефания тотчас исполнила: придвинула один из стульев поближе к отцовскому письменному столу и присела на самый краешек.

Да и сам пан Гарчинский наконец-то уселся – на банкетку, стоявшую у противоположной стены. С таким расчетом, чтобы видеть одновременно и отца, и дочь, и двери кабинета, которые он перед тем запер изнутри на задвижку. А Болеслав Василевский и пикнуть при виде этого не посмел.

– Итак, – проговорил пан Войцех, – я жду объяснений.

И его управляющему

показалось, что хозяин его сейчас вовсе уже не разгневан. Он испуган, почти что в ужасе! Потому-то он и не отослал Болеслава Василевского из комнаты – хоть мог бы это сделать с легкостью! Не из-за того, что не хотел компрометировать его дочь, оставаясь с ней наедине, а по причине своего страха перед его младшей дочерью – отроковицей, едва достигшей пятнадцати лет.

Стефания опустила голову, и лицо её отобразило стыд и раскаяние. Но – это были стыд и раскаяние того же сорта, что и давешняя робость. И по-прежнему пан Войцех не почуял притворства – слишком уж сильный, как видно, его обуял страх. На лице его отобразилось как бы облегчение: он решил, что господин положение сейчас – именно он.

– Хватит молчать, mademoiselle, – произнес пан Гарчинский – уже со своим обычным властным нажимом, – ваш отец и я – мы оба ждем.

Василевский хотел сказать, что он сам и не ведает, чего именно ждет. Однако не рискнул: он еще помнил, каким багровым был давеча лик его хозяина, и как тот ухватил его за ворот сюртука.

– Дело в том, – слабым, дрожащим, не своим голосом выговорила Стефания, – что я не смогла отказать Ганне в её просьбе.

– В какой еще просьбе? – Пан Гарчинский даже подскочил на банкетке.

– Ганна попросила меня ей подыграть. Сказала: если вы будете думать, что вас может ждать нечто похуже, то поторопитесь с деньгами.

Болеслав Василевский не выдержал: вскочил из-за стола, схватил дочь за плечо – заглядывая ей в глаза, так похожие на его собственные.

– Да что вы тут обе затеяли – за моей спиной? – вскричал он.

– Не обе, нет! – И Стефания резко, без всякой прелюдии, зашлась рыданьями – не утратив при этом способности связно говорить; она с детства обладала таким умением. – Она велела мне написать пану Войцеху письмо, и я написала – под её диктовку! А потом вытащила тот конверт из тайника, вынула из него один листок и вложила в конверт – вместе с моей запиской. Мне тот листок она не показала, хоть я и просила её.

– То есть, – голос пана Гарчинского обрел уже почти что властность, – вы не знаете, что было в том письме?

– Откуда мне знать? – Стефания растерла по лицу слезы, и глянула на пана Войцеха с самым, что ни на есть, жалобным выраженьем.

– А что за тайник, в котором Ганна держит этот конверт – из которого она извлекла один лист? Где он?

Стефания вроде как заколебалась, но тут пан Болеслав сделал то, за что он так и не смог себя простить до конца своей жизни.

– Ну, хватит тебе уже её покрывать, – рявкнул он и сжал плечо дочери так сильно, что у той перекосилось лицо – уже от натуральной, а не изображаемой боли. – Если Ганна составила какой-то заговор против пана Гарчинского, то должна за это ответить.

– Тайник – он в её спальне, устроен внутри того ландшафтика в рамке, что висит возле входа. Там сзади бумага чуть надорвана, и Ганна под неё убрала конверт. Сказала: нужно, чтобы он был под рукой. Сегодня вечером она должна встретиться в поле у тракта со своим кавалером – господином Соловцовым, и хочет это письмо ему передать. На хранение – как она сказала.

Когда Стефания назвала почтальона «кавалером» и «господином», пан Гарчинский пренебрежительно хмыкнул. А вытянутое его лицо осветилось радостью – и чем-то еще. Прошла почти неделя после всего, прежде чем Болеслав Василевский уразумел: хозяин его в тот момент испытал азарт, какой возникает у охотника перед самым началом лисьей травли.

7

Ганне снилось, что она бродит по улицам какого-то огромного города – не Минска, и даже не Варшавы, где она была один-единственный раз в жизни, а куда более многолюдного, суматошного и неугомонного. Причем бродила она по нему не в своем нынешнем облике. Она как бы сама сделалась частью этого города: его многоэтажными домами; его улицами, мощеными каким-то темно-серым однородным камнем без видимых стыков и выбоин; его крытыми колясками, которые не были запряжены лошадьми, но при этом возили людей; его подземными мраморными дворцами, прекраснее которых Ганна ничего в своей жизни не видела. Но, будучи частью всего этого, она отчетливо осознавала и свой полный диссонанс с тем, что её окружало. Она была внутри этого – точнее, могла бы внутрь этого попасть, стоило ей того пожелать. Но вместе с тем она состояла в смертельном разладе с этим городом, названия которого она не знала.

И тут кто-то начал звать её. Зов этот звучал в её спальне так непривычно, противно всякому обыкновению, что она поневоле решила: слышит она его во сне, не наяву. Но всё же она разлепила глаза. Её отец, Болеслав Василевский, стоял в застегнутом на все пуговицы сюртуке подле её кровати и повторял беспрерывно:

– Ганна, просыпайся! Просыпайся сейчас же!

Даже во времена своего раннего детства она не помнила случаев, чтобы отец приходил утром будить её. Это делала сперва – няня, потом – горничная. А теперь и вовсе никто не входил к ней в спальню – дожидались, пока она встанет сама. Отец и Стефания всегда завтракали вместе, вдвоем, а Ганна – часа на два позже их, разогретой едой.

– Папенька? – Она посмотрела на своего отца, попыталась поймать его взгляд, но он смотрел не на неё, а куда-то вбок. – Что-то стряслось?

– Пан Гарчинский уезжает. Возле его крыльца стоит карета, и в неё укладывают чемоданы.

– А Мариус? – Ганна спросила это раньше, чем успела подумать, что означает подобная новость: её бывший любовник решил пуститься в бега, не собираясь выполнять выдвинутые ею требования.

– Мне сказали – он уже сидит в карете.

И Ганна – будто её отец и не находился рядом – тут же выскочила из постели, с лихорадочной торопливостью начала одеваться. Странно, но на лице её отца при этом выразилось как бы удовлетворение. Не произнеся больше ни слова, он вышел из её спальни. И только поправил по дороге маленькую картину возле двери – висевшую отчего-то чуть косо.

Кое-как напялив первое, что попалось ей под руку – фланелевое домашнее платье, – и сколов волосы шпильками, Ганна выскочила в коридор и побежала к входным дверям. Она собиралась надеть шубу и шапку, прежде чем выходить из дому, поскольку за единственным в коридоре окном видела продолжавший метаться снег. Однако сквозь это окно она увидела и еще кое-что: карета, о которой говорил её отец, уже не стояла возле крыльца господского дома, а катила по центральной аллее парка к въездным воротам усадьбы. А потому Ганна схватила первое, что попалось ей под руку – бархатный салоп, который она не надевала с осени, но оставила висеть возле двери. И выскочила из дому: без шапки и без перчаток, в домашних туфельках на тонких подошвах, натягивая легкое пальтецо прямо на бегу.