Следы говорят
Шрифт:
Барсук спешил домой: потемнело от туч, и не понять, где кончается прибрежная заводь и
начинается отраженное в ней свинцово-мутное небо.
Идет дождь; он то хлещет косыми полосами, то всё затягивает моросящей пылью.
В лесу образуется капель: на ветвях скопляется вода и равномерными каплями шлепает
по опавшей листве. Настораживается дичь, – в таком однообразном шуме тонет шорох шагов
подкрадывающегося хищника.
После дождя в чернолесье ещё хуже: намокший лист
невзгоду ходит по болоту или хвойнику; тут и на дневку остается, забиваясь в осоку или под
елку.
А русак – обитатель полей – и в ливень остается сухим. Он ухитряется выбрать себе
место у пучка высохшей травы, у камня или на борозде, где дождь его не подмочит.
Случается, что в эту пору встретишь зайчат позднего вывода. Листопадниками называют
их охотники.
Неприветливо в мокром лесу. Как ни берегись, а неминуемо заденешь какую-нибудь
ветку и сразу примешь холодный душ
Всё же и в ненастную погоду можно удачно поохотиться. Капель выгоняет из лесу
красных куликов-вальдшнепов. Они на время переселяются в травянистые борозды полей, в
луговые кустики, на вырубки, поляны. Здесь, на открытых местах, вальдшнепы не удирают,
как обычно, от собаки, а вяло тянут низом....
Чуть посветлеет тихий осенний день, и на полях можно услышать жаворонка. Вылетит
из-под самых ног и прожурчит коротенькую трель песенки. Эта скромная птичка весной
одной из первых прилетает к нам, а осенью долго не покидает родину.
В СТЕПИ
Ранней осенью мы с дядей Федором Ивановичем – членом правления колхоза –
объезжали степные пастбища, где на зеленых после дождей травах откармливался гулевой
скот. Федор Иванович проведывал общественное стадо своей артели.
Идя на водопой, сытые бычки подпрыгивали, налетали друг на дружку и, озорно стуча
рожками, бодались. То один из них, то другой, без видимой причины, бросался вскачь и,
мотнув головой, вскидывал задними ногами.
– Ишь как взбрыкивают бузивки, значит – сыты. Хорошо поправился скот. Славные
мясопоставки готовим мы государству! – гордился дядя.
Видно было, что скот упитан: животные в плотном теле, кости не выступают, шерсть
лоснится.
Федор Иванович хозяйским оком внимательно осмотрел молодняк, потолковал с
пастухами, и мы поехали обратно. Дядюшка обещал мне попутную охоту на стрепетов. Это
признак самого отличного расположения духа у старого.
Посмотрели бы вы на этого великана с волнистой белой бородой, с высоким крутым
лбом, переходящим в широкую лысину. Брови, как пучки сивой кудели, распушились над
глазами и срослись над бронзовым от солнца орлиным носом. Словом, дядя был сложен
крупно и ладно. А знаете, сколько ему годов? Восемьдесят три! Впрочем, и по виду меньше
ему нельзя дать, хотя и намека нет на дряхлость. Он как дуб, – чем дольше живет, тем
величественнее и крепче становится. Его отец – мой дед – таким же был. Нет, пожалуй, не
совсем таким. Дядя так вспоминает:
– Батько не дожил до своих лет, умер, когда ему было сто двенадцать годов. Да и умер в
лихой час – с воза с сеном упал. Как раз угодил головой об укатанную дорогу... Ростом он
уступал мне... По части охоты ты в деда пошел, – обращается ко мне Федор Иванович: –
такой же заядлый... В конце зимы через наше село всегда дудаки тянут в степь. Летят, брат ты
мой, врассыпную над самыми хатами. Такие махины – до пуда весом! – крыльями машут,
только «жух-жух-жух» слышится. Тут, конечно, каждый за ружье хватался. Я тогда ещё мал
был. А батько – горячая душа! – сразу с шомполкой на крышу и сидит за трубой. Грохает
оттуда по дудакам. Сбить собьет, а вот уследить, в чей двор свалится птица, ему не всегда
удавалось. Здесь уж была моя забота... Так я и приспособился к охоте. У нас в роду все
охотники. Возьми хоть того же Володьку, правнука моего, – мёдом его не корми, только
стрельнуть дай... Осенью у нас тучами собираются большие кривоносые кулики, 1 величиной
с курицу; птица осторожная, редко кому достается. А Владимиру всегда удача, оттого что
смышленый парень. Воды теперь у нас вдоволь, от артезианских скважин за селом разливы
целые. Вечерами сюда набиваются пролетные кулики, – отдохнуть им охота. Возятся на
мелководье, да так голосисто кричат, что за пять верст в ночи слышно. Володька подползает
по полыни к самой воде и высматривает из-за кустиков... Пустой не возвращается.
Дядя из скромности ничего не говорит о себе. Но я-то хорошо знаю, что на охоте он сам
никому не уступит, – до сих пор дядя лучший у нас охотник по кабанам.
Едем мы с Федором Ивановичем на дрожках, разговариваем. Собственно, говорит он, а я
с увлечением слушаю. Посматриваем по сторонам, ищем дичь. У дяди зоркость степного
человека. Ночью, когда сюда ехали, он просто удивил меня. Я спрашиваю: «А что, далеко
ещё?» – «Минуем вон тот курганчик, – указывает старик в сумеречную даль пальцем, – за
ним лагерь наших пастухов». Как ни напрягал я зрение, ничего не увидел вдали. Едем-едем,