Следы в Крутом переулке
Шрифт:
Во всяком случае Баляба был уверен, что отряд Волощаха принесли в жертву ради каких-то более важных, чем существование этого отряда, целей. И если бы тогда ему, Балябе, сказали об этом, он принял бы все как должное, как приказ. Теперь же он считал по-иному: если тогда никому прямо не сказали правды, не подумали о том, что люди, идущие на верную гибель, должны знать, во имя чего выполняют такое задание, значит, у кого-то была и иная цель. Ведь те, кто ставил задачу, наверняка верили в свою правоту, им незачем было скрывать от партизан реальную опасность. А кому-то казалось выгодным скрыть. Кому?
Если
Немало загадок — или разгадок — унесли с собой погибшие. Да и оставшиеся в живых хранят молчание. Попробуй вызвать на откровенный разговор того же Рекунова — он тут же осадит тебя. Значит, как и Баляба, теперь кого-то подозревает. И живых, и мертвых? Но если можно подозревать всех, значит, и Рекунова и Балябу тоже? Пожертвовали отрядом ради того, о чем теперь никто не знает и никогда не узнает. А под подозрением — все?
И все-таки: почему же им тогда не сказали правды? Всей правды? Потому только, что сами не знали? Или потому, что чьи-то цели пересеклись, слились воедино: благородная, жертвенная и подлая, гнусная?
Конечно, Баляба таких слов себе не говорил, мысленно рассуждая сам с собой, он выражался проще. Но суть его размышлений сводилась именно к этому.
18
Капитан буксира нетерпеливо поджидал Малыху во дворе: он жил по соседству, и на пирс, к которому обычно швартовалось их судно, они ходили вместе.
— Ты что, Гришка? Забыл, что навигация?
— Прости, батя. Я зараз, пулей.
— Где ночью болтался? — спросил капитан, доставая очередную сигарету из пачки «Памира» и прикуривая от «бычка».
— К чему тебе это знать, батя? Я бы и сам хотел забыть.
— Ты лучше бы помнил, что женат, — проворчал капитан, — а чужих жен забыл.
Но Малыха его уже не слышал. Вбежал на крыльцо и оттуда крикнул:
— Я пулей!
Не скинув сапоги, влетел в комнаты, швырнул мешок на кровать. Нужно ли переодеться? Нет, ни к чему, и так сойдет, а на буксире есть ватник. Заняться мешком? Некогда. Пусть пока отдохнет под кроватью. Нагнулся и запихнул мешок подальше в угол, за ножку кровати. Пришла бы Верка с ним, наказал бы ей к мешку не прикасаться, пока сам не вернется из рейса. И чего она там осталась, с этими своими сестрицами?
Захлопнул дверь и выскочил на крыльцо. Капитан еще не успел докурить сигарету и до половины.
— Я ж говорил — пулей! — крикнул ему Гришка. И в ту же секунду, как произнес это слово, подумал о помятой пуле в гильзе, даже пощупал карман. Ведь не случайно же кто-то воткнул ее в стреляную гильзу? Может быть, и не зря он, Малыха, торчал там, в петрушинском доме.
Надежда смотрела на Софью скорее растерянно, чем возмущенно. Ну чего та кипятится? Что мог унести Малыха такого ценного? У этого Гришки только и хватает ума рулить буксиром по Днепру. Был бы поумнее, разве выбрал бы из них троих скромницу Верку, у которой ни дома своего, ни капитала хоть какого — не то, что у них с Софьей: все теперь есть, до конца дней хватит.
Софья
А Верка, на которую старшие не обращали внимания, металась по веранде, как в клетке. Ей-то нечего было искать в этом доме. Всю жизнь она такая: для себя ничего ей не нужно. И ее поняла Надежда: боится за своего Гришку, хочет узнать, в чем заподозрила его Софья, не затеят ли сестры против него какую-нибудь пакость.
— Беги за ним! Чего дергаешься попусту? — сухо сказала ей Надежда. — Ты ж батькой пожертвовала ради него, вот и не получишь ничего.
— Я? Батькой? Не батька разве всем нам жизнь загубил? Вы завидуете, что у меня Гришка есть! А ты своего батьку на кого променяла? На придурка на этого! Или на его дом да на деньги! — Верка так долго молчала, что теперь не могла сдерживаться: она ведь действительно боялась за Гришку, зная, на что способны сестры.
— Замолчи, гадина! Убирайся из моего дома, — завопила Надежда. — Из моего! Поняла?
Вера, растерявшись, повернулась было к Софье, но та просверлила младшую сестру колючим взглядом и передернула круглыми плечами.
— Какие вы обе, боже мой, какие вы обе, — выдохнула Вера, — да как же так жить можно? Как жить?
Она выскочила на крыльцо, поскользнулась, чуть было не упала, но ухватилась за водосточную трубу.
Дверь за ней гулко захлопнулась.
Надежда и Софья смотрели друг на друга, но ни та, ни другая ничего не видели: словно туман застилал глаза.
— Что он мог унести? — прошептала наконец Надежда.
— Хватит об этом. — Софья пришла в себя.
— Не хочу, не хочу, — простонала Надежда, — чтобы им счастье такое. Ты посмотри на Верку, она ж от счастья светится, когда он рядом.
— Что толку от твоего «не хочу»? Лучше посмотри, что он у тебя украл. Узнаешь что, тогда и отомстишь.
— Украл? Ты уверена?
Поиски были лихорадочными. Надежда ни о чем не думала, а просто швыряла вещи с места на место, из одного гардероба в другой, из сундука на кровать, из чемодана в сундук. Если б она задумалась, если б вспомнила о том, что она — хозяйка этого дома, то остереглась бы так все ворошить при Софье. Старшая сестра все замечала своим памятливым, зорким глазом.
— Но что-то же он унес, — настаивала Софья. — В мешке. Ты ж сама видела.
И Надежда в каком-то отупении снова швыряла и швыряла вещи.
Когда Софья узнала и увидела все, что хотела, она и подсказала сестре:
— Да что ты роешься там, куда он и не лазил? Что-то было на виду. Стояло или лежало. А ты и не обращала внимания.
Надежда опустилась на диван, закрыла лицо руками, чтобы вспомнить. Потом медленно обвела взглядом комнату. И вспомнила, поняла, что мог унести Малыха. Раз унес, значит, неспроста. Но сестре Надежда ничего не сказала: успокоившись, она сообразила, что Софью должна бояться больше, чем глупого Малыху. Но и Софья поняла, что Надежда о чем-то вспомнила, и поняла, что сейчас та все равно ей об этом не скажет.