Следы в Крутом переулке
Шрифт:
— Ну хорошо, — повторил Привалов. — Я приму меры, чтобы никто не мешал. Вы хотите завтра?
— Лучше послезавтра. Успеем подготовиться, а улетаю я ведь вечером. Ваня, ты согласен со мной?
— Безусловно, — Мелентьев глубоко вздохнул. — А если они не захотят, мы и сами сможем. Нельзя больше терпеть. Пока все было тихо — ладно. А сейчас не имеем права. Нельзя откладывать. Люди подозревают одного… одного из нас. С этим надо покончить.
«Не захотят? — задумался я. — Он сомневается в Балябе и Гурбе? Но это значит, что другие могут так же сомневаться в нем и Мукимове?»
Итак, решение было принято, место
Все долгие послевоенные годы Мукимов жил воспоминаниями о партизанском прошлом, но оказалось, что его память лучше хранит удачные акции, радостные минуты успеха, нежели моменты, связанные с последней трагической операцией. У него было, конечно, свое представление о случившемся, которое казалось ему абсолютно ясным, хотя основывалось на догадках. Построить логичную версию он и не пытался, так как понимал, что для этого недостает фактов.
Приказ о роспуске отряда, об уходе из плавней и о нападении на нефтебазу передал Волощаху последний связной из центра. Встретился он с командиром лишь раз и без свидетелей. Мукимов, как и многие в отряде, знал о прибытии связного, но не видел его.
Информацию об ожидавшемся появлении связного принял радист. И об этом Мукимов знал, но не знал, что именно сообщил радист командиру. Исчезновение радиста незадолго до появления связного Мукимова не удивило: готовя отряд к уходу из плавней, Волощах обязан был позаботиться о радиопередатчике, поэтому наверняка и отправил радиста вместе с рацией загодя.
Что же касается операции на нефтебазе, Мукимов исходил из очевидной логики. Отряд практически прекращал свое существование. Обстановка на фронте складывалась таким образом, что предстоящей зимой Красная Армия наверняка освободит Приднепровье, поэтому партизанский отряд будет просто не нужен. Уход из плавней неизбежен и предопределен всем развитием событий. Но расходиться абы как, ради собственного спасения, не нанести врагу последний удар, — разве это логично? По убеждению Мукимова, отряд обязан был напоследок совершить нечто такое, что подвело бы итог его деятельности. Два года терзать врага и уйти, не нанеся последний удар? Если бы Мукимов сам командовал отрядом, он бы такого не допустил. Не будь приказа о нападении на нефтебазу, Мукимов — и наверняка его бы многие поддержали — поставил бы перед командиром вопрос: пусть не весь отряд, но какая-то его часть должна совершить налет. Считаете, что на нефтебазу — слишком рискованно? Давайте определим другой объект.
Вот почему Мукимову все казалось ясным: он был уверен, что Волощах рассуждал точно так же.
Но ведь приказ центрального штаба был. И именно в центре выбрали объект для нападения. Причем, по мысли Мукимова, выбрали из тех объектов, которые предложил Волощах. Иначе быть не могло, ибо в центре об обстановке в Новоднепровске имели весьма смутное представление.
Почему операция провалилась? Мукимов отвечал себе так: причины никому не известны, не изучены, а изучить их сейчас невозможно. То ли план составлен неудачно, то ли подготовка оказалась недостаточно основательной, то ли плохо сработала разведка. Всякое могло быть в те времена.
И что бы ни говорили сейчас, не учитывать чувства людей того времени, считал Мукимов, кощунственно и безнравственно.
Привалов понимал, что инсценировка может дать
Он вызвал к себе Осокина, но еще до его прихода твердо решил: никого из работников милиции не включать в состав «экспериментальной девятки», подчеркивая тем самым неофициальный характер инсценировки. Вот как выглядел список, составленный им: Мукимов, Мелентьев, Гурба, Баляба, Чергинец, Малыха, Елышев, Рябинин, Привалов. Да, чаепитие у меня оказалось для него весьма кстати, он мог присутствовать не как официальное лицо, не как прокурор, а как брат Андрея Привалова.
— Как вы думаете, доктор, это не будет ошибкой с моей стороны? — спросил он у меня по телефону. Пожалуй, впервые он так откровенно советовался со мной.
— Убежден, что нет. К тому же, насколько я понял, у вас с Фархадом Мукимовичем давно сложились дружеские отношения, — тем самым я намекнул ему на то, что он раньше, до звонка из Ташкента, почему-то мне об этом не рассказывал.
— Да, мы давно знакомы. И признаю, что должен был и вас с ним познакомить гораздо раньше. Но, может быть, получилось неплохо: хоть вы пока непредубежденный человек, а то полюбили бы его так, что подозревали бы только троих оставшихся.
— А я вообще никого из них не подозреваю. Предателя в отряде не было, было предательство извне или провокация, как хотите называйте, — высказал я точку зрения Мукимова.
— Ну, конечно, и Петрушина никто не убивал, — с иронией в голосе произнес Привалов.
Вынужденный признать его правоту, я вдруг вспомнил о сомнениях Мелентьева.
— А что, если Баляба или Гурба не согласятся участвовать?
— Прежде всего, это не наша забота. Но я все же предприму что-нибудь, чтобы помочь Мелентьеву уговорить их. Все, доктор, извините, дела. — И он положил трубку.
О том, что он предпринял, я узнал позже.
Для начала Привалов позвонил в казарму Елышеву и объяснил, что нужна его помощь как человека военного и знающего. Затем прокурор решил с помощью Балябы-младшего уговорить Федора Корнеевича, а Малыху и Михаила Петровича Гурбу собирался пригласить сам, точнее — Малыху, а уж через него — Гурбу. Впрочем, все это оказалось излишним. Ни Гурба, ни Баляба не отказали Мелентьеву, да и как они могли? Ведь это сразу бы означало поставить себя под подозрение и обидеть к тому же старых товарищей.
Осокин почему-то запаздывал. Это было ему настолько несвойственно, что Привалов начал даже беспокоиться. Однако он давно уже привык от любого беспокойства отвлекаться делом. Оставшись один в кабинете, он прошел в темный угол, где стояло старое кресло, и уютно в нем устроился.
Что же может дать эта инсценировка? Бремя доказательства лежит на том, кто утверждает, а не на том, кто отрицает. Так гласит одно из основных положений римского права. Попытался вспомнить, как это звучит по-латыни. Странно, что удалось: «Ei incurnbit, probatio, qui dicit, non qui negat». Как это говорил Мефистофель в сцене Вальпургиевой ночи: «Ты думаешь, что двигаешь, а двигают тебя…»