Шрифт:
Этот сон снился Нику Паркеру постоянно, все двадцать лет, что минули с давней душной ночи во вьетнамских джунглях, с той проклятой ночи, которая разделила его жизнь на свет и тьму. Точнее, даже не сон, а навязчивое видение, преследующее упорно и неотступно, не дающее покоя измученной памяти, — те страшные минуты впечатались в сознание намертво. Такое было впечатление, что снятый однажды фильм снова и снова прокручивается в мозгу, знакомый до последнего кадра, и нет конца этим сеансам, которые, как казалось Нику поначалу, способны довести до безумия. Он просыпался по ночам в холодном поту, с противной дрожью во всем теле и жадно хватал ртом воздух, словно насилу вынырнув из глубокого омута, из-под давящей толщи тяжелой воды, — и в ушах у него стояло тягучее эхо собственного отчаянного крика.
Вообще с годами Нику стало сниться гораздо больше снов — даже в детстве столько их не было. Вероятно, таким образом воображение стремилось хоть как-то компенсировать потери в восприятии, вызванные утратой зрения. Сны уводили его в неведомые страны и на другие планеты, окунали в пучину самых невероятных приключений и дарили общество причудливейших собеседников — от персонажей виденных когда-то фильмов до исторических деятелей. Часто случались и сны-воспоминания, в которых Нику представлялся прожитый день, обретая доскональное визуальное воплощение. В таких снах Ник Паркер видел себя как бы со стороны: вот, например, он идет в супермаркет по рыжеватому каменному тротуару, вдоль которого цветет жимолость, а мимо по мостовой проносятся машины — черные, красные, синие, и красивые разноцветные платья на проходящих мимо женщинах — все до мельчайших подробностей. То есть получившее волю подсознание брало на себя роль переводчика, трансформируя испытанные слуховые и осязательные ощущения в зрительные, как бы стремясь восполнить недостачу неполного контакта с миром.
И еще Нику снились женщины — все те женщины, с которыми доводилось ему вести длинные беседы по телефону. Юные, зрелые, пожилые, блондинки, брюнетки, шатенки, худенькие и пухленькие, высокие и коротышки, меланхоличные мечтательницы и истеричные стервы — любой султан позавидовал бы такому обширному и разнообразному гарему, в котором Ник был полновластным хозяином: развлекал и утешал, карал и миловал, ублажал и поддразнивал. То, что ни одной из них он никогда не видел и не касался, отнюдь не мешало рисовать отчетливые образы: если они сами не рассказывали о своем облике (а как правило, его собеседницы шли на это охотно), то Ник непременно просил их описать себя как можно подробнее, от типа прически до фасона туфелек. А уж характеры-то их, привычки и замашки он представлял себе прекрасно, ведь с ним, таинственным анонимным поверенным, женщины порой бывали куда откровеннее, нежели с самыми близкими людьми. И это естественно: в разговоре с конкретным собеседником помехой служит и смущение, и инстинктивное нежелание вот так вот впрямую, откровенно переваливать на него груз собственных забот — не потому, что люди так уж бережливы друг к другу, нет. Тут срабатывает другое: элементарная опаска — ведь твою исповедь могут использовать тебе же во вред. Воспринять чужую откровенность — значит, нанести себе определенную душевную травму, дискомфорт. Отсюда возникает неприязнь — возможно даже и неосознанная — к тому, кто подкинул тебе таким образом порцию отрицательных эмоций, а как следствие — желание отплатить той же монетой. А с голосом в телефонной трубке можно не церемониться: в жизни ваши пути никогда не пересекутся, никогда вы друг друга не увидите, а коль увидите — так не узнаете. Тем более что слово «увидеть» имело для Ника Паркера смысл совершенно особенный, недоступный зрячим.
Его, можно сказать, внутреннее зрение руководствовалось памятью, догадкой и интуицией. Плюс — слуховая информация, из которой, по причине обостренного восприятия, Ник извлекал гораздо больше обычного человека. Разумеется, он не ведал, в какой цвет окрашен прошуршавший мимо шинами автомобиль, — но по шуму мотора довольно-таки безошибочно мог отличить, например, «ровер» от «понтиака», хотя их внешний вид представлял довольно смутно, ведь за два десятка лет очертания машин изменились значительно. А вот уловить разницу между «фордом-скорпио» и «фордом-эскорт» Нику было не под силу — слишком незначительно отличие в модификациях. Но это мало его огорчало — ведь со временем он понял, что в мире слишком много совершенно никчемных подробностей, которые своим мельтешением только затемняют суть жизнеустройства, отвлекая от главного. Ведь бытие, по замыслу Создателя, очень просто, но люди, в силу путаного и противоречивого своего строения, вносят страшную неразбериху в окружающий мир, делая его порой невыносимым для собственного существования. А потом клянут судьбу, обстоятельства, правительство, чужого дядю, черта лысого: ах-ах, как жестоко и несправедливо обошлись с нами, бедняжками… И до чего же трудно им понять, что всеми трудностями и горестями они самим себе и обязаны и что винить в первую голову должны только себя. И неужели, с грустью думал Ник Паркер, для того, чтобы увидеть это, нужно ослепнуть… Они, люди, полагают, будто им не хватает вещей, удобств и развлечений. Вот и стараются загрести побольше, улечься помягче, вкусить послаще. А вал вещей все нарастает и нарастает — и уже готов подмять под себя бездумных потребителей. Ник достаточно отчетливо представлял себе, как изменился материальный мир за последние годы: сведения об этом он черпал преимущественно из телевизионной рекламы. Какие-то новшества ему определенно нравились: например, кредитные карточки — он с удовольствием ими пользовался и без особого труда научился управляться с аппаратами «кэш-лайн». Отдавал должное и компьютерам, хотя как раз ему они были абсолютно без надобности: клавиатуру выучить несложно, но в остальном толку столько же, сколько опоссуму от кофемолки. Основная же масса рекламируемых товаров бесконечно варьировала друг друга, втягивая людей в карусель безостановочного потребления, требующего все новых денег, а значит — времени и сил. Еще одна покупка — и жизнь удастся почти на все сто, а если купить еще то-то и то-то — вообще грандиозный успех. Но покупают — и что же: нет как нет ни счастья, ни душевного покоя, все свербит что-то внутри, скребется острыми коготками, будто белка взаперти. На моднющий курорт съездили, лучшие рестораны обошли — а внутри все та же неудовлетворенность, ощущение безвозвратно проходящей меж пальцев жизни.
Но не хватает им совсем другого, понимал Ник Паркер. Людям недостает страданий.
Если бы в молодости кто-то сказал ему об этом — поднял бы на смех или уж по крайней мере удивился бы чрезвычайно. Нужно было самому пройти через горчайшее испытание и наслушаться чужих исповедей, чтобы понять: человек достигает счастья через боль. Точнее, само по себе счастье недостижимо, слишком абстрактно. Счастье есть сам путь, состоящий из страдания и утешений, примирений с потерями.
Все эти мучающиеся и томящиеся женщины (а они составляли подавляющее большинство клиентуры Ника) были, как ни странно, на свой лад счастливы. Растравляя свои душевные раны, озвучивая свои потаенные переживания, они ловили совершенно непередаваемый кайф. Паркер понял это далеко не сразу и поначалу очень мучился от всего услышанного. Возвращаясь домой после очередной смены, ощущал себя вконец разбитым, выжатым словно лимон, как будто тяжеленные мешки таскал. Подолгу стоял под душем, как бы пытаясь смыть с себя липкую пленку чужих признаний, потом залпом выпивал стакан виски, подливал еще и еще — лишь бы поскорее забыться, выбросить из головы назойливо звучащие голоса. Так бы, наверное, и превратился в результате в немощного безвольного алкоголика — вот только этого еще недоставало… Но когда как-то одна тридцатилетняя разведенка (до сих пор помнится — Сара ее звали), сбивчиво излагая свои горести, залилась вдруг истерическим смехом — Ника вдруг осенило: ведь ей, как ни парадоксально, сейчас хорошо. Этот смех вовсе не защитная реакция организма, как принято считать, а именно что неосознанная радость, утоление болью.
С той поры он уразумел главное: этим людям, которые кажутся себе несчастными, впору позавидовать, ибо они испытывают то, ради чего и стоит жить. И успокоился. И начал находить нужные слова в разговоре со своими абонентками. И стал видеть женщин во сне.
Сознание прокручивало все те истории, о которых они ему рассказывали, живописуя услышанное вплоть до мельчайших подробностей. А учитывая, что истории эти были почти сплошь сексуального характера, содержание снов Ника Паркера было, по преимуществу, насыщенно-эротическим. Воображение, освободившись от контроля спящего хозяина, пускалось во все тяжкие и разыгрывало экстравагантнейшие постельные эскапады. Причем во многих из них Ник волей-неволей и сам принимал активное участие…
Говорят, что сон в действительности длится всего несколько секунд, — но Ник в это никак не мог поверить. Спал он обычно по шесть-семь часов, и у него оставалось твердое убеждение, что сознание его по ночам отключалось от силы на полчаса. Остальное же время было занято сновидениями.
Они отнюдь не утомляли Ника — напротив, освежали, придавали сил. И жизнь таким образом расширяла свои границы — пусть иллюзорно, не взаправду, но ведь, с другой стороны, переживание фантомных событий было реальным, ощутимым, так что еще вопрос — сильно ли отличается воображаемая действительность от сущей, осязаемой.
Порою, правда, случались казусы, оставлявшие неприятный осадок на душе.
Так, однажды Нику позвонила шестнадцатилетняя мулаточка по имени Салли. Долго мекала и бекала, принималась всхлипывать — и наконец рассказала о том, что накануне ее изнасиловали четверо дюжих ражих мужиков — все они были неграми. Разумеется, Ник тут же припомнил расхожий анекдот: «Как спасти женщину, которую собираются изнасиловать несколько черных? Бросить им баскетбольный мяч». Девчонке, конечно, он не стал пересказывать эту байку, поскольку в ее случае доброхота с мячиком поблизости не оказалось и отодрали малышку на славу. Ник попытался найти какие-то слова утешения, но все было тщетно: Салли хныкала все жалобней. И тогда ему в голову пришел довольно странный, но, как вдруг ему показалось, убедительный аргумент. «Послушай-ка, Салли, — сказал тогда он, — а не думаешь ли ты, что многие твои подруги могут только позавидовать тебе?» Девчонка на том конце провода явно опешила от неожиданности. «То есть как это?» — изумленно спросила она. «Да вот так уж, — ответил Ник, стараясь придать голосу беспечный тон. — Вспомни-ка, о чем говорят они обычно, если рядом нет мальчиков» — «О чем же?» — «Да все об одном и том же: где бы найти такого мужика, который отымел бы их по-настоящему, не в пример всяким сопливым пацанам, гоняющим на скейтах и надевающим кепочки козырьком назад», — уверенно заявил Ник. И по голосу Салли он понял, что попал в точку. «Ну… Вы правы, конечно…» — «Ну вот, видишь!» — торжествующе сказал Ник. «Но видите ли, — неуверенно продолжала Салли, — я тоже, честно говоря, была не против настоящего мужика — что правда, то правда. Но сразу четыре — не многовато ли?» Нику стало несколько неловко, но он безапелляционно отверг сомнения девчонки: «Четверо — это самое то. Вот если пять или шесть — и впрямь перебор. Хотя, с другой стороны, как посмотреть: это уж по потребностям. Но четверо и верно — норма для настоящей женщины. Так что можешь гордиться, Салли». — «А вы не шутите, а?» — робко спросила она. «Ни в коем случае! — сказал Ник. — Я лично, например, тобой горжусь. Ты просто чудо. Ты молодец, девочка, ты молодец». Совесть слегка кольнула его, но на абонентку такие слова произвели весьма благотворное воздействие, и через пару минут она уже вполне беспечно щебетала о том, как любит Майкла Джексона (в особенности хит «Черный или белый») и какую клевую маечку удалось ей недавно отхватить, — и в конце концов они положили телефонные трубки весьма довольные друг другом и состоявшейся беседой. Что ж, подумал тогда Ник, предположение оказалось верным: ведь, вероятно, любая женщина — а тем более такая малявка, еще толком не разобравшая что к чему, — втайне мечтает быть изнасилованной. Их удел — подчиняться, а угодив в жадные лапы четырех мужиков, ничего другого и не остается, как расслабиться и получить удовольствие. И если с умом отнестись к такой ситуации, то и впрямь можно найти свою хорошую сторону в происшедшем.
Весьма довольный собой, он вернулся домой и лег спать. И вот тут-то Салли ему сразу и приснилась… Ник увидел себя, шедшим по какому-то темному пустырю (все верно — в рассказе девочки как раз и упоминался пустырь). Вдруг ему слышатся какие-то сдавленные звуки, похожие на стон. Он оглядывается — кругом пустынно (со всех своих снах Ник представлялся себе зрячим). Стон повторяется — он переходит в крик и тут же смолкает, будто оборванный. Ник подходит к кустам на краю пустыря, раздвигает ветви — и что же? Он видит распятую на земле темнокожую мулаточку — и ему сразу становится понятно, что это именно Салли. Двое мордастых негров сидят на ее закинутых за голову руках, еще один удерживает ноги, а четвертый, взгромоздившись сверху, всей своей тушей вколачивается в тоненькое беззащитное тело. Салли вскрикивает — но тут же получает увесистую оплеуху. Теперь она только жалобно постанывает, — но эта бессловесная мольба, кажется, только придает сил черному верзиле, безжалостно таранящему ее лоно. Он грубо мнет руками ее крохотные грудки, вкручивается винтом меж смуглых бедер, похотливая слюна закипает на его губах. Прижатое к земле тело Салли напомнило вдруг Нику тушку освежеванного кролика, а сопящий насильник представился ему занятым своим делом мясником. В его движениях и впрямь чувствовался явный профессионализм… «Нехитрое ремесло как будто бы, но добротный навык — он всегда заметен», — подумал Ник, наблюдая за тем, как трахалыцик пошел на коду. Его бедра задвигались, словно в танце, фрикции стали более учащенными. Салли закусывает губы — чувствуется, что орудие насильника пронзает ее до самого донышка. Она вновь издает стон, — но тут к отчаянию уже примешивается наслаждение, которого она не может не испытать, ощущая в себе столь мощный и умелый поршень. Ник отчетливо слышит, как чавкает влагалище девчонки под напором настойчивого инструмента: что-то жалостливое и сладострастное одновременно ощущается в этих звуках. И тут верзила заработал, как бешеный: его тело забилось в экстазе, из горла донесся хриплый клекот. Он словно взлетает, опираясь на руки, над распластанной Салли, и тогда на мгновение становится виден его чудовищный член, похожий на дубинку, — но тут же этот черный приап вновь вонзается со всей силой в распаленный девичий грот, и снова выныривает наружу, и снова погружается в нежную глубь. И вот негр яростно зарычал — и Салли подхватила его рычанье: упругие струи ударили в ее пылающие недра, затопили влагалище. Насильник обмяк и отвалился набок — его вздыбленное орудие, конвульсивно сокращаясь, опадает на глазах, принимая вполне скромные размеры.
— Ну, ну, еще, кто еще… — лихорадочно бормочет Салли, мотая головой из стороны в сторону. Ее глаза полузакрыты, грудь учащенно вздымается. — Давайте-давайте, подонки, еще, давайте… — бессвязно твердит она.
И тогда в дело вступает тот, который до сих пор держал Салли за ноги, — судя по измученному виду девушки, он, вероятно, последний из четверки. Удерживать Салли уже нет необходимости — силы покинули ее окончательно, она похожа на тряпичную куклу. Ее кожа лоснится от пота, а с губ по-прежнему слетают отчаянные слова: