Слепота и прозрение

Собранные в этой книге статьи не претендуют на то, чтобы внести серьезный вклад в историю критики и послужить обзором существующих в современной европейской критике направлений. Они посвящены другой проблеме. В каждой статье ставится вопрос о литературном понимании, но ни в одной из них он не получает окончательного решения. Все статьи были написаны по разным поводам — конференции, лекции, посвящения — и особенно понятны тем, чьё образование так или иначе поделено между Соединенными Штатами и Европой. Имена выбирались спонтанно, иногда в силу личных пристрастий к тому или иному критику, но и в этих случаях выбор не был преднамеренным. Некоторые статьи явились результатом более широких исследований в области романтической и постромантической литературы, где проблема критики рассматривалась лишь косвенно. Модель, используемая мною, определилась уже задним числом и всякое сходство с предшествующими теориями литературной интерпретации является случайным или же, если придерживаться терминологии этой книги, слепым. Я не обновлял терминологического аппарата ранних статей и, за незначительными изменениями, оставил их так, как они были написаны.

Я подчеркиваю некоторую бессистемность книги, чтобы развеять ложное впечатление, которое может сложиться из-за того, что предпочтение отдается критике, а не собственно литературе. Мой интерес к критике подчинен моему интересу к оригинальному литературному тексту. Так же как я отказался от всяких попыток внести вклад в историю современной критики, я непричастен и к критической науке как особой дисциплине. Мои пробные обобщения направлены не на теорию критики, а на литературный язык вообще. Обычное разделение на работу, проясняющую литературное творчество и «чисто» литературный язык поэзии или художественной прозы, мною намеренно затушевано. Обращение к критикам, которые являются также и романистами или поэтами, привлечение критических текстов, принадлежащих таким поэтам, как Бодлер или Йейтс, внимание к авторам, совмещающим дискурсивное, эссеистическое письмо с письмом художественным, — все это подчинено одной-единственной цели. Меня интересует то особое свойство, которое объединяет эти способы письма, в качестве собственно литературных текстов, и все статьи данной книги ориентированы на то, чтобы дать предварительное описание этого свойства.

Почему же мы избрали извилистую тропку критического письма, тогда как могли бы обратиться к менее двусмысленным литературным текстам поэтов и писателей? Причина в том, что, прежде чем совершать теоретическую работу в области литературного языка, нам нужно осознать сложность самого акта чтения. И поскольку критики — это особый, сознательный тип читателей, их затруднения находят выражение в их творчестве. Спонтанный, некритический читатель склонен забывать обо всех дополнительных обстоятельствах, отделяющих текст от захватившего его в данный момент частного смысла. При чтении стихотворения или романа эти проблемы тоже не вполне очевидны, ибо здесь они настолько глубоко внедрены в язык, что для их обнаружения требуется значительное усилие интерпретации. Поскольку критики так или иначе ставят перед собой проблему чтения, критический текст легче прочитывать как текст — то есть с осознанием происходящего процесса чтения, — чем какое- либо иное литературное произведение. Однако исследование критического текста все же не может быть самоцелью, оно представляет ценность только как предварительная работа, необходимая для понимания литературы вообще. Связанные с критическим чтением проблемы отражают различные характеристики литературного языка самого по себе.

Картина чтения, вырисовывающаяся при обращении к различным современным критикам, непроста. Всем им свойственна парадоксальная несогласованность между общими положениями, которые они высказывают о природе литературы (основой их критических методов) и действительными результатами их интерпретаций. Их находки в отношении структуры текстов противоречат общей концепции, которая используется ими как модель. Они не только не отдают себе отчета в этой несогласованности, но, кажется, именно благодаря ей осуществляют собственное продвижение, и лучшими своими прозрениями они обязаны предположениям, которые впоследствии опровергаются.

Я попытался зафиксировать эту странную закономерность при помощи нескольких специально отобранных примеров. Отбирая критиков среди писателей, чья литературная восприимчивость несомненна, я полагал, что эта несогласованность вовсе не является следствием индивидуального или коллективного заблуждения, но есть конститутивная характеристика литературного языка вообще. Несколько более систематическое описание этого обманчивого взаимодействия между текстом и читателем дано в статье «Риторика слепоты».

Я не распространяю выводов, полученных в той части, которая посвящена критике, на поэзию или художественную прозу, но я показал в двух заключительных статьях, каким образом прозрение, полученное в критической практике, влияет на наше понятие истории литературы. Если для нас уже не самоочевидно, что литературный текст может быть сведен к конечному смыслу или ряду смыслов и акт чтения видится скорее как бесконечный процесс, в котором неразрывно сплетены истина и заблуждение, то те схемы, которые чаще всего применяются в истории литературы (обычно они строятся по генетическим моделям), утрачивают свою действенность. Вопрос о современности, например, уже не может больше задаваться при помощи обычных метафор смерти и возрождения. Эти метафоры применимы к естественным объектам и сознательным субъектам, но не к тем неуловимым загадкам, в которые превращаются литературные тексты. В двух заключительных статьях осуществляется переход к экзегетическим и историческим вопросам, которые ставит сегодняшняя, пост-романтическая, современность.

Моя признательность слишком велика, чтобы ее выразить. Я в долгу прежде всего перед критиками и их теоретическими убеждениями, поскольку они стали предметом моих размышлений. Быть может, неблагодарное отношение, существующее между исследуемым текстом и обязанным этому тексту критиком и есть то, чему на самом деле посвящена эта книга.

Открывающая книгу статья первоначально была задумана как лекция в Техасском университете и опубликована в «Арионе» под названием «Кризис современной критики» (весна 1967 года). Статья о новой критике впервые разработана как лекция для «Клуба истории идей» при университете Джона Хопкинса. «Ludwig Binswanger et le moi poetique» — это выступление на Декаде критики в Се- ризи-ла-Саль в Нормандии, которое было напечатано в соответствующем сборнике материалов Chemins actuels de la critique (Paris: Plon, 1966). Небольшой очерк о Лукаче был написан для конференции, посвященной критике, проходившей в Йельском университете, и позже опубликован в MLN(декабрь 1966). Исследование о Бланшо вышло в Critique, в специальном выпуске, посвященном Бланшо («Circularite de interpretation dans la critique de Mourice Blanchot», Critique, июнь 1966). Следующую статью я написал для моего друга и коллеги по Цюрихскому университету, Жоржа Пуле; несколько укороченный ее вариант вышел в Critique (июль 1969). Седьмая статья, посвященная прочтению Жаком Деррида текстов Руссо, была написана специально для этой книги. «История литературы и литературная современность» — это выступление на конференции «Теория гуманитарных исследований», прошедшей в сентябре 1969 года. «Лирика и современность» — доклад на семинаре, посвященном лирике, прошедшем в сентябре 1969 года в Английском институте под председательством профессора Робена А. Брауера. Я выражаю благодарность за разрешение на перепечатку из многих периодических изданий.

Четыре статьи, первоначально написанные по-французски, как и цитаты из французских и немецких авторов, переведены мною на английский язык самостоятельно.

Когда в 1894 году французский поэт Стефан Малларме приехал в Оксфорд с лекцией, которая называлась «La Musique et les lettres» [2] и где речь шла о состоянии современной французской поэзии, он с наигранным пафосом провозгласил:

«Я в самом деле привез вам новость. Самую удивительную из всех, когда-либо бывших. Ничего подобного ранее не случалось. Это изменит правила стихосложения… On a touche au vers [3] » (Pleiade ed., 643).

В 1970 году нам еще отчетливо слышен отзвук слов Малларме, на этот раз в отношении не поэзии, а литературной критики. On a touche a la critique [4] . Укоренившиеся правила и конвенции, делавшие критику краеугольным камнем интеллектуального истеблишмента, настолько подверглись коррозии, что вся доктрина грозит обрушиться. О последних достижениях европейской критики мы привыкли говорить в терминах кризиса. Кризис нынешней ситуации, если ограничиться только внешними симптомами, заметен уже в той неправдоподобной поспешности, с которой противоборствующие направления сменяют друг друга, объявляя безнадежно устаревшим все, что еще недавно казалось крайней точкой авангардизма. Редко когда обращались столь свободно с этим опасным словом «новое»; так, еще несколько лет назад, оно по разным поводам употреблялось лишь в парижском журнале «Nouvelle Nouvelle Revue Frangaise», тогда как сегодня почти каждая выходящая книга знаменует собой появление nouvelle nouvelle critique [5] . Трудно удержать в памяти имена и направления, сменяющие друг друга с умопомрачительной скоростью. Не далее как десять лет назад такие имена, как Башляр, Сартр, Бланшо или Пуле, казались вызывающе новаторскими, а более молодые, как Жан-Пьер Ришар или Жан Старобински, с гордостью называли себя последователями новых подходов, начало которым положили их непосредственные предшественники. В то время ведущей дисциплиной, на которую опиралась литературная критика, была, несомненно, философия. В Сорбонне, игравшей, как теперь уже очевидно, исходно консервативную и даже реакционную роль, тезисы, слишком смелые и экспериментальные, чтобы можно было руководствоваться ими на кафедрах литературы, совершенно естественно находили себе прибежище среди философов. Сами эти философы были увлечены разработкой сложного синтеза витализма Бергсона с феноменологическим методом Гуссерля; среди литературных критиков той группы соответствующая тенденция выражалась в преимущественном обращении к категориям ощущения, сознания и временности. Сегодня, по крайней мере на первый взгляд, уже совсем мало осталось от былого сотрудничества феноменологии c литературной критикой. В те годы феноменология считалась во Франции самым передовым направлением философии, которая сейчас вышла из моды и заменяется социальными науками.

Но от этого не становится ясно, какая же из социальных наук заняла место феноменологии, а злополучному и раздражительному новому новому критику трудно решиться, на которую из дисциплин следует тратить время, остающееся ему на чтение. В какой-то момент, после диссертации Люсьена Гольдмана по социологии янсенизма XVII века, показалось, что вперед вырвалась социология, и имя Лукача в парижских интеллектуальных кругах стало произноситься c тем же благоговением, какое за несколько лет до того окружало фигуры Кьеркегора или Гегеля. Но вскоре появились «Печальные тропики» Леви-Стросса, и антропология решительно вытеснила социологию как главный интерес литературного критика. Едва успели овладеть трудной терминологией родовой интерсубъективности, как на горизонте уже появилась лингвистика с еще более устрашающим техническим жаргоном. А благодаря косвенному влиянию Жака Лакана вновь вернулся психоанализ, положив начало возрождению неофрейдизма, который многим критикам показался вполне созвучным их собственным устремлениям.