Слепой секундант
Шрифт:
— Дальше, — потребовал Андрей.
— К аптекарю нанялись. Потом я к доктору Герлиху служить пошел… Ну, сам захотел доктором стать… Батюшка мой, царствие ему небесное, так сказал: деньги тебе на учебу заработаю, хоть на фельдшера выучись — и то кус хлеба будет изрядный. А тут ему вдова подвернулась, он с ней стал жить. У вдовы сын был моих лет, сбежал — какие-то прощелыги сманили. Батюшка, не будь дурак, его бумаги мне отдал… Ну, вот так и пошло…
— А в Питер для чего явился? — спросил Еремей.
— В Питере легче в люди выбиться, чем в Кенигсберге, где каждый про другого знает, что съел на ужин да сколько раз ночью на двор бегал. Большой город, богатые господа — чего ж не жить? Взял Эрнеста и приехал. Все — больше рассказать нечего. Четвертый год я тут.
— Что же… — Андрей понимал, что история Граве, скорее всего, правдива, но оставалось некое смутное сомнение.
— Врет, — заявил вдруг Фофаня. Он, натянув по печному боку веревку, развешивал выполосканные чулки и рубахи.
— Отчего так? — Андрей даже повернулся к вору.
— Оттого — кто бы его в Питере признал? Увезли дитем, да из Твери, приехал здоровый детина, по-немецки чешет, от природного колбасника не отличить. С чего к нему привязались?
— Ишь ты! — обрадовался Тимошка, наблюдавший беседу с Граве молча, наподобие зрителя в креслах партера.
— Вот и от тебя польза, — неохотно похвалил вора Еремей. — Вишь, барин Андрей Ильич, все-таки врет этот цверицанин. Про то, как от покойницы-барыни сбежал, не врет, а дальше — заврался. А на самом деле все складненько — русскую речь он не забыл, но как выдавал себя за немца, то наши барыни при нем по-русски вольготно трещали. Прочее за три года наладить было нетрудно!
— Ты прав, Еремей Павлович, — и Андрей демонстративно перешел на немецкий: — Как вы объясните, господин Граве, то, что вас в столице узнали?
— Я не знаю, — по-русски отвечал доктор. — Вот Христом Богом — не знаю! — и перекрестился на православный лад.
Андрей уловил в голосе отчаянье. Но после всех бед он не был склонен доверять людям.
— Он жил с барыней своей в Твери, — начал рассуждать Еремей. — Потом укатил в Берлин и после того объявился в Питере. Фофаня прав — узнать его было некому.
— Некому, да! Однако узнали и прислали человека. Он мне мое настоящее имя назвал. Что я мог возразить? Вот — плачу ежемесячно понемногу, по тридцать рублей. Последние деньги отдал совсем недавно — отчего-то за ними прислали человека среди бела дня… Да помилуйте, как раз вы, господин Соломин, у меня были! И я выслал Эрнеста с деньгами.
— А не наоборот ли? Не принес ли вам тот человек деньги и передал через Эрнеста? — с подозрением спросил Андрей, начавший припоминать, как Тимошка опознал лазутчика мусью Анонима и помчался его преследовать.
— Что бы я ни сказал, вы не поверите мне, Соломин, оттого что верить не желаете, — ответил Граве. — Откуда я знаю, кто меня узнал? Я что, пророчица Аэндорская? Или этот монах-прорицатель, как его? Которого из Москвы по приказу государыни доставили, он там пожар, что ли, предсказал… Вспомнил! Логик Трифонов Кочкарев!
Андрей крепко задумался. Он был сейчас в положении того охотника из простонародной шутки, что орет на весь лес: поймал-де медведя! Товарищи отвечают: «Ну так иди с ним сюда!» И слышат от него: «Не могу, он меня держит»! Похитить Граве оказалось проще всего. А сейчас доктор держал Андрея, что тот медведь: вроде и пойман, а дальше-то что с ним делать? В клети запереть?
Во всяком случае, везти его в город среди бела дня опасно — гостинодворцы вынесли Граве в шлафроке и засунули в возок, не озаботившись хотя бы натянуть на него порты. Опять же, он мог исхитриться и увидеть приметы дорога. По всему выходило, что хотя бы до ночи ему нужно прожить в доме.
— Афанасий, следи за ним, — сказал Андрей. — Поесть ему дай. Мы, господин Граве, без разносолов, но оладьи, кажется, остались.
— Теста на роту солдат заведено, — доложил Афанасий. — Да вот в миске еще есть. Остыли, ну да злодею и так сойдет! — он смотрел на доктора очень сердито. А как еще смотреть на человека, который сгубил твоего барина, да и за тобой убийц подсылал?
Граве мрачно отвернулся от миски с остывшими оладьями.
— Куда б его девать? — спросил Андрей. — Чердака у нас нет, в погребе замерзнет…
Доктору вовсе незачем было слышать, как Андрей совещается с дядькой — да и с тем же Фофаней. А посовещаться было о чем.
— Черта с два мы продадим эти пистолеты, — вычищая дуло, заметил Еремей. — Стволы изнутри исцарапаны…
— Ты не пророчествуй, а пыжи готовь.
Андрей научился заряжать свои пистолеты на ощупь и проделывал это с явным удовольствием.
Граве отвернулся. Еремей поглядывал: на него с тревогой. Он чувствовал, что доктор упрям не менее питомца, и волей-неволей задавал себе вопрос: кто кого?
— До ветру надо, — хмуро сообщил Граве.
— Афанасий, выведи, — распорядился Андрей. — И сразу назад.
— Дайте мне хоть валяные сапоги, — Граве не просил униженно, а требовал.
— Дай ему, Еремей Павлович.
Как только Афанасий вывел пленника, накинув ему на плечи тулуп, Еремей тут же подсел к питомцу.
— Погорячились мы с этим фальшивым немцем, — сказал он. — А теперь словечка при нем не брякни!
— Словечки брякать будем в моем сарае. А этого не выпустим, пока не скажет, где письма Коростелева и прочих несчастных, — твердо ответил Андрей. — Коли он дорожит своей репутацией в свете и в Медицинской коллегии, то заплатит за возможность вернуться и делать свои визиты.
— А знаешь ли что? Может статься, у него никаких писем и впрямь нет, а он сведения своему старшему доставляет, — предположил Еремей. — Понимаешь, баринок мой разлюбезный, что-то больно не похож он на старшего…
За окном раздались Афанасьевы крики: