Слепой секундант
Шрифт:
— Ахти мне, ахти! Ирод сбежал!
— Черт возьми! — воскликнул Андрей. — Тимошка, где пистолеты? Фофаня, скорее!
Он выскочил на мороз — без шубы, без шапки, в распахнутом кафтане, но с двумя заряженными пистолетами. Тимошка, подхватив под локоть, помогал ему идти быстрым шагом.
Афанасий уже выкарабкался из сугроба, куда толкнул его Граве:
— Туда, туда побежал! К рощице!
Небольшую рощицу зимой можно было разве что очень быстро пробежать насквозь и соскочить в овражек.
— Граве, стойте! — крикнул Андрей по-немецки. — Буду стрелять!
Глиняная пуля на таком расстоянии вряд ли причинила бы вред, и приобретенные в сарае навыки оказались, пожалуй, почти бесполезны.
Доктор высокими прыжками одолевал снежную целину. Он продвигался медленнее, чем Андрей, еще шагавший по утоптанному снегу огорода, где земля под ровным снежным покровом имела довольно глубокие борозды. Граве спотыкался, наконец, вскрикнул и упал на колено. Тут же раздался выстрел. Глиняная пуля, попав меж лопаток, толкнула его так, что он повалился лицом в снег.
Тимошка, подбежав, сел ему на спину.
— Сказано ж было, барин шутить не любит, — сказал он. — Вставай, ирод! Вот выдумал! Куда б ты побежал без штанов?
Доктора доставили обратно в дом. Еремей поместился возле питомца.
— Дай-ка я с этим горемыкой потолкую, — сказал он. Что-то не то мнилось ему в докторской истории, но подробности ускользали. — Господин Граве, что за пакет видел наш Тимоша в руках у вашего служителя?
— Это были те тридцать рублей, что я ежемесячно передавал вымогателям.
— Служитель подтвердит?
Граве задумался.
— Есть способ! — сообразил он. — Я веду тетрадь, где записываю доходы и расходы! Эти тридцать ежемесячных рублей я отмечаю как милостыню! И те, что видел кучер, тоже записаны! Они в тот день были первые — в графе расходов.
Андрей понимал, что дядька спасает положение, им же самим по горячности едва не загубленное. Но в чем он мог себя упрекнуть? В том, что желание поквитаться за смерть Акиньшина, за нелепую дуэль Гриши, а главное — за убийство Катеньки совсем затмило рассудок?
— Нам бы получить эту тетрадь, — сказал Еремей. — Как иначе все это дело уладить, я уж и не знаю, сударики мои…
Фофаня стоял рядом с кочергой, всем видом показывая готовность бить ирода, если опять сорвется в бега. А на его физиономии с кулачок было написано некоторое презрение: надо ж, до чего русский человек докатился, тетрадь для расходов завел на немецкий манер!
Андрею предстояло принять решение, а также — в который раз! — бескорыстную помощь старого дядьки. Он помолчал, собираясь с духом, и сказал:
— Фофаня, дай господину перо и бумагу.
Послание Эрнесту было написано, Тимошка отправлен за тетрадью. Теперь следовало ждать. Граве увидел на прибитой над маленьким окошком полке, возле мисок и горшков, стопочку журналов, которые Фофаня читал Андрею, и попросил их, чтобы скоротать время. Андрей велел дать ему журналы, а Фофане приказал одеваться; чем сидеть в обществе человека, ставшего, похоже, и свидетелем, и жертвой твоей ошибки, лучше пойти пострелять. Стрельба — отличное лекарство для самолюбия.
Еремей увязался за ним.
— Я вот что скажу, — начал дядька. — Сам я — твоей милости крепостной, Андрей Ильич, и знаю, каково крепостные живут…
— Еремей Павлович! — сердито воскликнул Андрей.
— Крепостным вырос. На что мне теперь твоя вольная? При тебе и помру. Так вот. Ежели та барыня тверская, не столичная, да в годах, да хворая, то вряд ли дворня ее часто со двора отпускалась. Узнать мальчишку лет пятнадцать спустя во взрослом детине мог лишь человек, который привык каждый день видеть его рожу и хорошо ее запомнил. И тот человек ныне служит нашему супостату! Вот я и думаю — хорошо бы съездить в Тверь и узнать, кто той покойнице служил и куда подевался… А теперь стреляй себе, баринок мой разлюбезный, я же пойду доктора оладьями кормить.
— Стой, — сказал Андрей. Но слов, чтобы поблагодарить дядьку, подсказавшего выход из положения, у него не нашлось. Он и в нежностях с Катенькой избегал ласковых выражений.
Однако Еремей уже понял молчание питомца и, несколько секунд погодя, перекрестив его, пошел прочь из сарая.
В доме он самочинно взялся допрашивать Граве о барыниной дворне. Доктор состоял при хозяйке в казачках, всех должен был знать, но воспоминания оказались какие-то обрывочные. Впрочем, к тому времени, как прибыл Тимошка с тетрадью, Граве навспоминал довольно, чтобы образовался список из тридцати персон.
Фофаня, как персона посторонняя и не имевшая нужды врать, унылым голосом принялся читать расходную тетрадь доктора с самого начала — а начало записей относилось к марту минувшего года. В конце месяца обнаружились искомые тридцать рублей. Следующая тридцатирублевая милостыня нашлась в конце апреля, потом — в конце мая.
— Ишь ты, не соврал, — удивленно сказал Афанасий.
Андрей нахмурился. Он впервые в жизни попал в такое дурацкое положение. Граве молчал с видом оскорбленной невинности.
— Хватит, Фофаня, — сказал Еремей, решив принять удар на себя. — Тут мы маху дали. Простите нас, сударь, зла не держите. Конь о четырех ногах — и тот спотыкается. Вы своих вымогателей терпели да платили им, а мы хотим их отыскать и покарать. Справимся — и вас от них избавим.
— Можете вы дать слово, что никому не обмолвитесь о своем похищении? — спросил Андрей.
— Слово дать могу. Вот не верил, что есть в свете благородные безумцы, а они сами по мою душу явились, — тут Граве впервые усмехнулся. — Не приходило ли вам, сударь, в голову, что имеете сходство с Дон Кишотом Ламанхским?