Слепой секундант
Шрифт:
— Какого черта вы его сюда притащили?! — спросил мужчина. — Где пил — туда пусть и убирается! Чадушко!
— Велено передать, что господин Акиньшин к хорошей невесте посватался, — ответил Еремей.
— Вон оно что. Ну…
— Иван Перфильевич! — закричала женщина. — Мало мне было твоей простреленной ноги?! А ты, варнак, мазурик, уходи! Да и Савку с собой забирай!
Но Мельник уже поднялся из-за стола. Он казался из той породы невысоких, широкогрудых и поджарых мужичков, которых никакая хворь не берет и никакой кулак наземь не валит.
Темное
— Молчи, Груня, — сказал Мельник. — Я вперед деньги взял. Отработаю — а больше наниматься не стану. Посватался, стало быть? Ну так взял бы в приданое хоть малую деревеньку.
— Так, — одобрил Еремей. — Надо бы тебе, Иван Перфильевич, с барином моим потолковать. Могу его завтра сюда доставить. А хочешь — к нам в гости. Разносолов не будет, а щи с мясом, пока Масленица не настала, обещаю.
Поскольку стоять в обнимку с музыкантом было обременительно, Еремей осторожно усадил его на пол.
— За щи с мясом?.. — возмутилась Груня. — Да Иван Перфильевич! Да мало ли мы лекарю заплатили?!
Бывший полицейский почесал в затылке:
— Хоть я деньги вперед взял, так то — от господина Акиньшина. А от вас желательно задаточек… — и показал взором на Груню.
— Задаточек дадим, — твердо сказал Еремей.
У него были свои деньги, прикопленные невесть зачем — ведь все его расходы оплачивал Андрей. «Свои» дядька частично носил при себе — должно быть, для верного мужского самочувствия: я не голота подзаборная, я при деньгах. Так что он полез в кошель и набрал рубль серебром — сумму такую, что Груне и возразить оказалось нечего: за эти деньги можно было взять на торгу половину хорошей телячьей туши или полпуда коровьего масла, а она, женщина небогатая, денежное вознаграждение соизмеряла главным образом с провиантом.
Мельник со вздохом собрал свои дощечки, аккуратно уложил их в корзину, огладил двумя руками седоватые волосы, собранные в жидкую косицу, вдел в рукава накинутый на плечи кафтан и пошел в сени — обуваться. Он заметно прихрамывал. Потом, уже в коротковатом буром тулупчике и валяных сапогах, вспомнил о сыне.
Сын сидел на полу, прислонившись к стене, и спал с разинутым ртом.
— А Савку забирай, — потребовал Мельник. — Мне он такой не нужен.
— Куды ж мне его девать? — удивленно спросил Еремей.
— К сожительнице вези.
— Это где?
— А черт ее знает… Для чего вы его из театра забрали? Она бы туда за ним пришла и увела. Как же быть-то? Груня, ежели он тут останется, такой крик подымет…
Еремей сообразил — Груня моложе по меньшей мере лет на двадцать, и терять такую подругу Мельнику неохота.
Пьяного Савку вынесли, погрузили в возок и доставили обратно к театру. Там уже погасли окна, но Мельник объяснил, что у черного входа бодрствует сторож, и ежели направить Савку к нему — не даст пропасть, уложит на полу у остывающей печки.
— Говорил я покойнице — мало ли что на дудке лучше всех играет, нешто это ремесло? А она — нет и
Савку растолкали, поставили рожей к калитке, дали пинка под зад и убедились, что он ухватился за верх калитки. Теперь можно было удирать.
Андрееву стрельбу услышали издалека.
— Что там за баталия? — спросил Мельник.
— Барин наш забавляется.
Мельник не ожидал увидеть ночью стрелка с черной повязкой на глазах, но мысль о стрельбе на звук ему понравилась, и он рассказан несколько случаев, когда сам палил во мрак на скрип половицы и на случайный чих преступника. Потом речь зашла о прощальном письма Акиньшина.
— Чуяло мое сердце — пропал, — сказал Мельник. — Хороший был человек, царствие ему небесное. Только всюду норовил сам пойти, присмотреть. Говорил я ему: сударь, заметят, выследят…
— Что за богадельня у Волкова поля? — спросил Андрей. — Я про такую не знал.
— Это беспоповцев богадельня, — объяснил Мельник. — Зовутся федосеевцами, а вообще у них много всяких толков. Когда я в полиции служил, мы за беспоповцами присматривали. Я чай, ваша милость слыхали про пугачевщину? Так боялись, что московские беспоповцы на сторону бунтовщиков перейдут, — вроде бы Пугачев обещал их всякими запретами и поборами не допекать. Так что у них на той окраине, у Черной речки, сперва свое кладбище появилось, а потом стало оно обрастать строениями. Свою моленную поставили — иконостас в семь рядов, служба каждый день. И вот теперь богадельня, иждивением купца Косцова. Купец первой гильдии, именитый, и как-то он понравился князю Куракину, а свой человек при дворе — не шутка. Их, федосеевцев, уже не так прижимают, как бы надобно.
— Если коростелевский лакей носит туда корзину с деньгами, стало быть, там, в богадельне, сидит либо сам вымогатель, либо его помощник.
— Сдается мне, что деньги, которые у Коростелева и прочих грешников отнимают, идут беспоповцам. Они, вишь, всюду что-то строят, в деньгах нуждаются. Сами говорят — нам-де добрые люди жертвуют. Как на деле — никто не знает. А мы, по их понятию, еретики, гореть нам в огне неугасимом вместе с патриархом Никоном. И отнять деньги у никонианина ради благого дела — это, как они рассуждают, даже похвально.
— Откуда они взялись на наши головы? — спросил озадаченный Еремей.
— Это мы на их головы взялись. Когда они при Никоне, тому чуть не полтораста лет, из Москвы и иных городов уходили, то иные шли на север, иные в Сибирь, а иные сюда. Тут их и нашли, когда царь Петр явился Петербург строить. Так они сами мне объяснили.
— Вон оно что… — сказал Андрей. — Трогать их, выходит, небезопасно?
— Кабы я точно знал, что в это дело замешались федосеевцы, то и не нанимался бы к господину Акиньшину, и ему бы вести розыск отсоветовал. А сестрице его с мужем сказал бы так: продавайте все и уезжайте. Гоняться за вами не станут, а так хоть что-то спасете.