Слепой секундант
Шрифт:
— Да дубина-то — она на врагов, а Машенька тебе не враг.
Андрей вздохнул и насупился.
До утра оставалось немного. Маша отказалась есть, только напилась горячего чая, ее уложили на скамью, где обычно спал Андрей, а сам он остался сидеть у стола в обществе Валера, который уже порядком клевал носом. Решили: как рассветет, Тимошка повезет их обоих в столицу. Валер сильно беспокоился о своей Элизе и о Гиацинте, Андрей тоже хотел встретиться с сумасбродной девицей и узнать, чем кончился поход в Воскресенскую обитель.
Машу оставили на Еремея с Афанасием, обязав их ласковыми речами успокоить девушку.
У Валера и Элизы была тайная сообщница — бывшая нянька Элизы, Авдотья, получившая вольную и поселившаяся при Казанском соборе — там она исполняла обязанности помощницы просвирни, вдовой попадьи. Она служила почтальоном и, сдается, даже на исповеди не выдавала тайны своей питомицы. Авдотья и сообщила, что Элиза сей ночью овдовела.
— Господи прости! — воскликнул, узнав новость, Валер. — Чуть было не брякнул «Слава богу!» Авдотьюшка, голубушка, а что завещание? Не переписал?
— Велик Господь! — торжествующе произнесла просвирня. — Нет, не переписал! Обошлось! Только красавицы наши сейчас из дому выйти не могут — родня понабежала. А ты, сударь, смотри — чтобы мне за вас, голубочков моих, в аду не гореть, хоть тайком, а повенчайся на моей Настеньке. Теперь-то можно.
Разговор этот происходил у калитки, куда выбежала к Валеру после стука в окошко Авдотья — в преогромном фартуке и с перемазанными в муке руками. Валер испуганно покосился на стоявшего у возка Андрея: прозвучало истинное имя Элизы.
Андрей же хотел знать лишь то, что служило делу его мести вымогателям.
— Может, удалось бы как-то вывести из дому Гиацинту? — спросил он. — Хоть на несколько минут?
— Побойся бога! — ответила на это Авдотья. — И так уж вся родня на нее волком смотрит, а ей с этими крокодилами жить. Пусть хоть вид покажет, будто ей покойника жаль.
Но Андрей знал средство сладить со старухой. Заодно оно было средством расположить к себе Валера — тот оценил бы дорогой подарок Авдотье.
Получив в ладонь золотой империал, просвирня уставилась на него даже с ужасом — впервые держала в руках такую монету.
— Голубчик мой, ваше сиятельство! — сказала она Андрею. — Да заходите, погрейтесь у печки, а я — живым духом!
Дом принадлежал Авдотьиной приятельнице, вдовой попадье. Коней с возком завели во двор, Фофаню с Тимошкой оставили в сенях, а Андрея усадили в лучшее место, спиной к печке, и если бы он мог видеть — то порадовался бы, глядя на железные листы с отдыхающими от жара ровненькими аккуратными просфорами. Неудачные уже лежали особо, в миске, и были предложены для угощения.
Андрей наслаждался ароматом — его сумасбродные тетки, когда приходила им страсть к замаливанию грехов, водили и его в церковь на службы, и добрая бабушка, имевшая послушание заведовать свечным ящиком, всегда ему дарила просфорку. Как же давно не было в его жизни церковных запахов — да и осталось ли что от прежней веры, или она вымерзла под Очаковом, улетела прочь в те часы, когда он корил себя за Катенькину погибель? Не было прежней веры — а новая все никак не приходила.
Попадья развлекала гостей светской беседой — что в Петербурге просфоры не везде хорошо пекут, а вот в Москве и малые, и большие просфоры выходят хороши, потому что их пекут по старинке, в монастырях, и в Даниловский за просфорами вся Москва ездит, и в Зачатьевском тоже хороши, и в Хамовниках знатные просвирни…
Валер из любезности делал вопросы о воде и о соли, Андрей молчал. Ароматы были теперь той зацепочкой, от которой натягивалась нить, и уже той нитью вытаскивались, как бы лесой из воды, воспоминания. Вот он маленький, за руку с теткой, в храме, и храм виден, как живой, и огоньки свечек — каждый в рудо-желтом дрожащем круге, а вот он уже за руку с Еремеем, и Еремей ведет по заснеженному двору — кататься на самодельных санках, да долго, долго, пока все не промокнет, и валяные сапожки, и шерстяные чулки, но это ничего — лишь бы подольше без теток, а вот опять пахнет воском, ладаном и сладкими духами — это пришли в храм с Катенькой, когда Андрей, выйдя из гвардии, должен был ехать к своему мушкетерскому полку…
Тепло навеяло сладкую полудрему, и Катенька явилась в ней уже не болезненным воспоминанием, а тихим и нежным, словно бы говоря: «А я тебя и там люблю, я тебя не оставлю…» Это случилось впервые после ее смерти — и Андрей, глядя ей в глаза, произносил беззвучно: «Милая моя, не уходи, побудь еще, это ведь счастье и Божья милость — видеть тебя, всего лишь видеть…»
Валер поднес палец к губам, давая знать вдовой попадье, что сидящий у печки гость заснул. Она испуганно замолчала…
Потом пришла Авдотья. Ей удалось пробраться в дом и даже увидеть наедине Гиацинту.
— Велено передать — старуха сделала глухое ухо, ты ей про Фому, она тебе про Ерему, — доложила Авдотья. — Дитятко чуть не плачет, и еще велено передать — как все эти поналетевшие вороны разлетаться начнут, она в церковь отпросится, там бы ее и ждали, в Казанском.
— Вороны — это родня, — объяснил Андрею Валер. — Покойник на Элизе женился третьим браком, так вообрази, Соломин, сколько там всяких теток и престарелых кузин. Для них большего праздника нет, как свеженький покойник. То-то Элиза от них у гроба пакостей наслушается. Ну да ничего, все самое гадкое позади. Теперь поженимся.
— Скажешь ли Гиацинте правду? — спросил Андрей.
— Ох, вот это — сущая беда… Авдотья Ивановна, когда, по-твоему, вся эта родственная шайка разбежится?
— А к обеду, — бодро отвечала бывшая нянька. — Настенька моя, умница, обед стряпать не велела. Как поймут, что тут их не покормят, так и поскачут по домам.
— Тогда, значит, и Гиацинту в храме ждать, — решил Валер. — Чем бы нам, Соломин, до той норы себя занять?
— Поедем к мнимому немцу, потолкуем о моем лечении. А то я за всеми этими хлопотами о докторе-то и забыл.
Граве они изловили на крыльце, он собрался навестить больную.
— Господин доктор, обстоятельства мои переменились, я внезапно разбогател, — сказал Андрей по-немецки, для прохожих. Думаю, что смогу оплатить самое дорогое лечение.
Граве хоть и придавал себе сухой и высокомерный вид, однако ж любопытство и у него имелось, не только научное, но и простое.
— Я могу вам уделить полчаса, сударь, — сказал он.
В кабинете имелся большой диван, на который Граве часто укладывал для осмотра своих пациентов. Валер после бессонной ночи мечтал именно о таком диване. Граве обнаружил это после короткой беседы с Андреем.