Слепой секундант
Шрифт:
— Маша, мы потом соберем гостей, — сказал на это Андрей. — Когда кончится все… Платье у тебя будет самое модное, и браслеты, и серьги, все…
— Не надо мне браслетов! Я, я… я и без браслетов буду… с тобой… — девушка покраснела до ушей, она впервые сказала жениху «ты».
— Как странно, — ответил Андрей. — Надо ж было всему дурному случиться, чтобы мы нашли друг друга.
— Я буду тебе верной женой. И никогда тебя не покину.
Андрей понимал, что после таких слов девушку целуют в губы. Но этот поцелуй еще не созрел в его душе — и он чувствовал, что в Машиной тоже. Впрочем, сейчас, когда оба они приняли решение, спешить было некуда. Он только пожал Машину руку. И мысленно обратился к Катеньке: «Прости, милая, прости, моя лучшая, ничего умнее придумать не мог, а так — хоть живую душу спасу…»
— Погоди, сударик мой! Я пусть при тебе одичал хуже турки, однако ж помню — перед венчанием исповедаться следует и причаститься! — воскликнул Еремей.
— Истинно, истинно! — подтвердил Фофаня. — А перед исповедью — три дня поститься! И службы отстоять!
— Нет у нас трех дней. Батюшка, говоришь, прикормленный? — Андрей вновь некстати вспомнил слова о грязном эфесе блистающей шпаги. — Вот и славно, ты с ним договорись. А исповедуемся и причастимся уже потом. Крестят же без лишних рассуждений перед лицом смертельной опасности? Вот пусть и обвенчает из тех же соображений. Ступай!
— Да как же я доберусь?
— Тимоша, закладывай возок.
Тимошка с большой неохотой встал. Он пригрелся, размяк, а тут — путешествуй за пятнадцать верст да столько же обратно. Этак весь день и уйдет на дорогу. Еремей Тимошку пожалел и сунул ему пятак:
— Поедешь Невой, к берегу правь, там гулянье, сбитенщики, погрейся с Фофаней. Да меня до деревни довезите!
— На что тебе? — спросил Андрей.
— Бельишко отдам бабам стирать да для нашей красавицы куплю рубаху, а то ей и переменить нечего. Да и шубейку хоть какую — может, у попадьи осталась… Афанасий Егорыч! Тебе тоже старые кости промять не помешает!
Еремей хотел, чтобы жених и невеста хоть ненадолго остались вдвоем, И старательно выдворял из дома всех, кто мог бы помешать правильному объяснению.
Будущие супруги остались в горнице одни. Маша молчала, Андрей даже ее дыхания не слышал, хотя слух его в последнее время сильно обострился.
Он попытался представить себе девушку — и оказалось, что не помнит даже ее лица. Память сохранила гладко, не по-модному, а по-домашнему, под маленький чепчик, причесанную головку. Когда Андрей навещал Гришу и оставался обедать или ужинать, Маша держалась подальше от гостя — он был кавалер, следовательно, от него девушку берегли. Но она была красива — как-то он загляделся на профиль девушки, занятой вышиваньем, это запомнилось. Красива… и, надо полагать, еще похорошела…
Андрей знал, что слепые составляют себе представление о человеческом лице, ощупывая его. Сам он на ощупь уже отличал многие предметы и умел с ними управляться — особливо с пистолетами. Но что скажут неопытные пальцы, прикоснувшись к щеке, к шее, к носу? Да ничего они не скажут о красоте!
Андрей понимал, что берет кота в мешке. Всего, что он знал о Маше, не хватило бы, чтобы четвертушку бумаги исписать не слишком убористым почерком. Она знала о нем примерно столько же. Но другого выхода он и впрямь не видел.
— Маша, — позвал он.
— Я здесь.
— Ты не бойся. Я постараюсь стать хорошим мужем. И Гриша был бы рад.
— Да, я знаю…
— Маша, ты понимаешь, что тебе грозит опасность не только от батюшки твоего?
Девушка не ответила. Видимо, не хотела толковать о своем соблазнителе.
— Ладно. Иным разом тебе все объясню. А сейчас — погляди, где-то на полке, над окошком, должны быть пистолеты. Принеси мне один. Буду тебя учить.
Учителем Андрей оказался скверным — торопил Машу и требовал от нее немедленного усвоения всех солдатских ухваток. Хорошо, прибыли из деревни Еремей с Афанасием и прекратили урок.
Батюшка, окормлявший, кроме своих прихожан еще и мазов с шурами, статочно, служивший молебны об успехе их воровского и грабительского промысла, согласился повенчать незнакомую пару. И даже много не запросил — двух рублей ему оказалось довольно. Оставалось раздобыть кольца.
Еремей полез в сундук и в узелке с турецкой добычей откопал золотое запястье. Он берег побрякушку на черный день — а пригодилась она на светлый, и это его немного позабавило. Кольца он брал в лавке на глазок, но ничего, подошли. Нужно было бы еще съездить к перекупщице, да не к одной, поискать нарядного платья, потому что новое шить некому, да и некогда.
Утром Андрей продиктовал Фофане письма к Граве и к Валеру, кратко сообщил, что Маша привезена, что венчание необходимо. Дожидаться ответов Тимошке не велел.
На свадьбу ехали кортежем — в возке сидели Маша и Еремей с заряженными пистолетами, в извозчичьих санках — Андрей, Афанасий и Фофаня, тоже при оружии. Следовало попасть в храм до начала вечерней службы. Уже смеркалось, когда по льду Большой Невки подкатили к самому храму и помогли друг другу взобраться на берег.
Церковь оказалась маленькая, деревянная, нетопленная. Горели в ней всего лишь две или три лампадки. Отец Авдикий ждал, накинув поверх облачения тулуп. Были там и двое певчих — парнишка лет шестнадцати и седенький дедушка. На кануннике наводил порядок мальчик-алтарник, а дьякон указывал ему пальцем на оплошности.
Первым вошел Фофаня, поклонился батюшке, потом Еремей ввел питомца, следом Афанасий — Машу, последним — Тимошка, которому страх как хотелось поглядеть на бариново венчание.
Маша заново накинула на голову свой большой платок, поправила его так и этак — все же хотела выглядеть покрасивее в такой день перед женихом, пусть даже слепым.
— Подножие принесли? — спросил у Фофани отец Авдикий. — Отдай Петровичу. Кольца?
Пока Еремей отдавал кольца и нарочно купленную белую скатерку-подножие, пока дьякон клал их на престол, Андрей стоял, слушал и принюхивался. Он был не бог весть каким богомольцем, в бытность гвардейцем на службы ходил, потому что ходила Катенька, а суетливая армейская жизнь к Божественному не располагает — разве что приказом полкового командира определяется, кто из офицеров когда говеет в Великий пост, чтобы не вышло, что на Страстной все сразу выстаивать службы и исповедоваться кинулись, а солдат школить оказалось некому.
Пахло детством… Самым ранним детством, когда матушка, совсем молоденькая, приносила свое болезненное чадо причаститься. Тоже церковка была невеликая, как обычно в селе, где проживает не более трех сотен душ, и батюшка старенький говорил ласково, а что говорил — уже не вспомнить. Вроде и зрячим было дитя, а память сохранила не образы, а запахи и звуки — аромат ладанного дыма, пение малость вразнобой, голос батюшкин старческий, неразборчивый, в нос…
— Жених и невеста, подойдите, — сказал отец Авдикий. — Вот вы какие… — в голосе была усмешка пополам с удивлением: надо же, слепой кавалер увозом женится на девице, и, видать, девице с приданым, коли добром не отдали.