Слепой секундант
Шрифт:
Венецкий опустил голову. Постояв в тягостных раздумьях, он выпрямился, отстранил жену и шагнул к Андрею:
— Соломин, ты можешь простить меня за ту дуэль? Я твой нрав уже понял, прощать ты не любишь… Да ты ж был секундантом! Ты ж видел все, слышал! Ну, куда мне было деваться? Бежать? Я дворянин, мне от поединка бегать стыдно!
— Оправдываешься?
— Да!
— Незачем.
— Андрей Ильич, я же его простила! — вмешалась Маша. — Мне Еремей Павлович все рассказал — и что рана была нечаянная, и что Гриша сам все затеял… Андрей Ильич! Неужто мы позволим злодеям всех нас перессорить?
— И то… — буркнул Еремей.
Андрей вздохнул:
— Бог тебе судья, Венецкий. Хоть Маша мне и не прямая родня — а Гриша покойный был как младший брат… Бог с тобой. Считай, породнились. А теперь слушай. Надобно узнать про твою кузину — точно ли свадьба разладилась, или у родни хватило ума, сперва спрятав девушку от вымогателей, потом тайно привезти ее и в тот же день повенчать с князем, чтобы потом злодеи с их письмами были бессильны.
— Мне не скажут, — жалобно отвечал Венецкий. — Кто я им? Седьмая вода на киселе.
— А ты вызнай. У тебя в дворне наверняка есть присяжный пролаз и плут — его подошли. Или нет своего Скапена?
— Есть Скапен, Лукашкой зовут. Да только матушка его терпеть не может, а в доме все по ее слову делается. Да у нее, чем ближе Великий пост, тем более праведности во всем хозяйстве. В прошлом году вообще запретила комнатным девкам и даже кухонным во весь пост с мужчинами разговаривать. А уж какую сиротку подобрала, чтобы покровительствовать, — это впору самой государыне рассказать, чтобы комедию о той сиротке сочинила. Насилу потом выставили.
— А что, сиротка эта у барыни, небось, не первая? — вдруг спросил Еремей.
— Да вечно матушка подберет бесприданницу, а потом ей по всем губерниям жениха ищет.
— Андрей Ильич, а ведь у нас как раз сиротка имеется… — продолжать Еремей не стал.
— И точно — сиротка! — поймав мысль на лету, согласился Андрей.
Даже если бы он вдруг прозрел и смог переглянуться с дядькой — и тогда бы лучше не прочитал его замысла: чересчур посвящать Венецкого во все дела, пожалуй, не стоит, потому что воспитание, затеянное Машей, только-только началось, а воспользоваться его подсказкой можно и необходимо. Во-первых, узнать подробности о кузине Поздняковой. Во-вторых, попытаться раздобыть письма, которые Маша писала соблазнителю; надо думать, подлинные, но среди них должно оказаться одно или пара поддельных, о незаконнорожденном ребенке. Может статься, это вранье даст ключ к поискам маркиза де Пурсоньяка. Есть еще и третье. Если неизвестные вымогатели пытались убить Дуняшку, видевшую соблазнителя, и лишь чудом не дотянулись до Маши, то как бы они не попытались расправиться с Гиацинтой. А искать ее в особняке Венецких враг точно не додумается, да оно и опасно — там дворни под двести душ, есть кому защитить.
— Ну так самое время ее матушке предъявить, — сказал Венецкий. — Да только матушка все еще на меня злится…
— А вам и не придется. Есть другой человек, который охотно исполнит сию комиссию. И вы его знаете. Это доктор Граве. Матушка ваша ему доверяет, надеется, что он и впредь будет хранить ее дамские секреты, и ежели он попросит ее, знатную особу, о милосердии…
Граф вздохнул с облегчением.
Уговорились, как держать связь: не через Граве, чтобы вымогатели случайно чего не пронюхали, а через мадам Бонно, хозяйку модной лавки. Эта мадам была такая же француженка, как Граве — немец, и точно так же происходила из крепостного сословия. В задних комнатах ее лавки был заведен целый дом свиданий, и человек в ливрее, прибежавший с записочкой, или кучер становились явлением обыкновенным.
Венецкий называл свой терем на полозьях каптаной, как в прошлом веке. Он взял туда Машу с Дуняшкой и Афанасия, пообещав при первой возможности отослать старика в подмосковную, где тот будет сыт, доволен, безопасен, и укатил.
Андрей безошибочно определил, куда протянуть руку, чтобы похлопать по плечу своего дядьку.
— Судьба мне помереть в бобылях, — сказал он.
— Ан нет, не судьба, — возразил Фофаня. — Господь каждому его кару уготовил. Вот и меня, поди, где-то ждет моя Матрена Никитишна.
— Да на черта эти бабы сдались? — философски спросил Еремей. — Смолоду оно вроде и ничего, а как поумнеешь, так и видишь — ничего в них путного нет, один визг и суета. Так-то, баринок мой разлюбезный, и нонешняя госпожа Венецкая новоявленная лет через пять будет точно так же на мужа визжать и девок по щекам бить, как твои тетушки, не к ночи будь помянуты, — о том, что тетки, не колеблясь, послали с ним племяннику пятьсот рублей, он умолчал.
А Тимошка просто вздохнул. Он успел перемолвиться словечком с Дуняшкой, успел даже ручку пожать, но их разлучили, и будет ли встреча — неведомо.
Возок миновал Каменный остров, свернув к югу, миновал Аптекарский, и тут Фофаня закричал:
— Стой, Тимошенька, стой! Сподобились, сподобились!
— Что там стряслось? — спросил Еремей, отворив дверь возка.
Фофаня, никому ничего не объясняя, соскочил на лед и побежал к темневшему впереди невнятному комочку.
Еремей прищурился, стараясь разобрать, что там такое.
— Баринок мой разлюбезный, да он умом повредился!
— Как ты догадался?
— Так на льду — то ли узел с тряпьем, то ли что похожее, а он на коленки пал и к этому самому ползет.
— Подождем, — решил Андрей. — Долго он на льду на коленках не простоит. Не до такой же степени дурак.
Андрей оказался прав — Фофаня очень скоро поднялся на ноги и замахал, призывая: езжайте сюда, дело важное!
Возок медленно подкатил к Фофане.
— Велик Господь! — возгласил Фофаня с тем отчаянным восторгом, который уже был хорошо знаком Андрею. — Призрел на мое сиротство! Послал утешение! Еремей Павлович, это ж Андрей Федорович!
Тряпичный ком пошевелился, явилось сухое лицо.
— И впрямь человек, — сообщил Еремей питомцу. — Стоит на льду в земном поклоне. И, я чай, уже давно стоит.
— Это ж молитвенник за нас, грешных, за весь Петербург молитвенник! Его молитвами город стоит! А то бы давно утоп! — продолжал восклицать Фофаня. — Святая душенька! Насквозь каждого видит!
— И что же твой молитвенник в тебе видит? — полюбопытствовал Андрей, которого стремление Фофани облобызать каждого нищенствующего безумца уже даже не развлекало.