Слезы Магдалины
Шрифт:
Дом распирало от вещей. Они теснились в сенях, заполоняли пространство кухоньки и единственной комнаты. Они норовили скользнуть под руку хрупким фарфором, тыкали острыми углами в ноги, ставили ступеньками и приступками подножки.
Они тонули в пыли и грязи и молили о спасении.
– Садися, садися, – баба Гэля ткнула пальцем на заваленную узлами лавочку. Из-под нее выглядывал короб с битой посудой и бочонок с соломой. – Сейчас... чайку. Так значит, подруга? Ты гляди, Мишка-то хороший парень. Конечно, тепериче весь городской из себя, да не шалопай, как некоторые. Рукастый.
Глиняные
– И чегой это вы все в один год повернулися? Владичка сколько лет носу не казал, и нате, жить приехал. Что, небось не заладилося? Тетка его врала, дескать, богатый. А разве ж богатый стане тута жить?
Черный – все-таки черный, как в битуме искупанный – кот забрался на печь и сидел, трогая лапой вязанки прошлогоднего сухого лука, почерневшего чеснока и травок, похожих на пучки мышиных хвостиков.
– Она мне: не твоего ума дела. Может, и так, только если сама людям в глаза вреть, то чего от правды-то нос воротит?
– Не знаю, – честно сказала Аленка.
– И я не знаю. А ты, значится, прячешься? От мужика сбегла?
– Ага.
Старушечьи глазки радостно заблестели.
– Бьеть? Маньку Сидорову тож бил, бегала все к мамке. А я и говорю: куда бегаешь? Чего детей сиротишь? Какой ни есть, а батька! Терпи, раз пошла.
Икон здесь тоже хватало, но не пустых, бумажных, как у Влада, а солидных, на дереве писанных, выцветших от времени и потемневших от грязи. И совсем они не страшны, святые. Жалко их, заперли в углах, занавесив рушниками и тряпками, почетом, цена которому – привычка. И мухи, которые по ликам ползают, ближе к святости, чем люди.
– Бабе-то от Бога терпеть заповедано... – наставительно сказала старуха, поднимая чашку. Чай она переливала в блюдце, подбирая капли кусочком замшелого батона. На блюдце дула, батон отправляла за щеку и долго мусолила, пережевывая.
– А... а вы, выходит, знали Влада?
Не нужно было спрашивать, баба Гэля подобралась, как гончая, ставшая на след.
– Знала. И Владика, и Мишку, и Женьку... Ох воевали ж они! Ни одного дня, чтоб ктой-то кому-то носу не расквасил. А то, дело молодое, заведутся по-за ерунды и давай. Матери в крик! Каждая за своего. Бывало, что и волосья друг дружке драли. А чего лезти? Сами б разобралися. Я так и говорила: не трожьте деток, нехай себе гуляются.
– А из-за чего они?
– Тю... из-за чего. Вестимо, из-за чего. Из-за мамок. Детки за их валтузятся, они за деток. Смех да и только.
Ног коснулось что-то большое и живое, царапнуло.
– Хороший, – Аленка не без опаски погладила зверя, и тот благодарно заурчал.
– Ишь ты. А ко мне-то и не подойдеть лишний раз. Ну, иродище, я тебе кормлю, а ты к чужим, значится, ластишься? Чистый ведьмак! У той-то тож черный кот водился. Как он орал, когда она повесилася, прям не кот – человек. Мы три дня спать не могли, пока Федька его не застрелил. Я ж потому и взяла этого, думаю, а может, и он по мне поореть. Хоть кто-то...
Она
И только когда зазвенели, застрекотали, защелкали разом часы, собранные в кухне, баба Гэля спохватилась:
– Ох ты боже ж ты мой! Засиделися! А мне-то, мне отдыхать пора... старая уже. Больная. И ты, девонька, иди. Иди.
На улице окончательно стемнело, заморосил мелкий снег пополам с дождем. Вдоль заборов легли узкие полосы сугробов, которые к утру или смерзнутся, или растают. Луна скрылась за тучами, и Алена, выбравшаяся на улицу, вдруг поняла, что ей страшно.
Серое небо, черные дома, дорога, которой не разглядеть. Тени. Взгляд натирает спину, гладит затылок, словно примеряясь, как бы половчее в волосы вцепиться. А под ногами черным пятном мечется разбойник-Васька.
Она заставила себя сделать первый шаг. И второй. И даже отсчитала десять, когда давление чужого взгляда стало невыносимым. Ее буквально парализовало. Алена стояла посреди дороги, не в силах пошевелиться. Руки свинцовые. Ноги ватные. Сердце в животе колотится, к горлу подскакивая. Дышать нечем.
И на помощь не позовешь – онемела.
Кот заурчал и, поднявшись на задние лапы, пропорол когтями джинсы.
– Ай! – К Алене разом возвратился дар речи и способность двигаться. – Ты что делаешь? Нет, стой, спасибо. Правильно. Пойдешь со мной?
Васька крутанулся на месте и нырнул в темноту. К забору? К бабке возвращается? И Алена вернется. Неудобно, конечно, старого человека беспокоить, но... но не оставаться же здесь! Да она ненадолго. Просто фонарик попросит. Скажет, что дорогу развезло и боится упасть.
А если фонарика нет, то хотя бы свечу. Свечки в этом хранилище хлама просто обязаны быть!
Назад Алена шла медленно, то и дело оборачиваясь, пытаясь понять, наблюдают за ней или ей просто кажется, что наблюдают. Вокруг было тихо, только земля похрустывала под ногами и свежий снег хлюпал, превращаясь в грязь.
А баба Гэля не спала: из-под ставен пробивалась узкая полоска света. И когда Алена была уже у забора, дверь распахнулась, выпуская человека.
– И чтоб без обману мне! Гляди, а не то все расскажу! – донесся визгливый старушечий голос.
Алена отскочила, упала, зацепившись за доску, скатилась в низенькую канавку у дома и замерла, скукожившись.
– Ты ж мене знаешь, – продолжала дребезжать бабка уже где-то рядом. Провожает гостя? Правильно, не отдыхать она собиралась, а ждала кого-то. И часы навела. Никто не ложится спать по звонку. По звонку просыпаются...
– Я ж тебе, шалопаю, помогала, как умела. Жалела...
Старухи часто днем спят, а ночью бессонницей мучаются. Наверное, баба Гэля тоже спит по вечерам. А сегодня у нее встреча, которую никак нельзя проспать. Вот часики и навела. Она же не знала, что Алену встретит.