Слезы на камнях
Шрифт:
– Угомонись! – прикрикнула на нее Мати, а затем – мягко, удерживая на месте не только силой, но и не пренебрегая уговорами, убеждением, продолжала: – Я понимаю, тебе хочется убежать в снега, туда, где когда-то родилась ты сама…
Волчица мотнула головой, подтверждая: именно это она и собиралась сделать, подчиняясь инстинкту. Пусть Мати отпустит ее. Такова воля снежного охотника, таково ее право.
Но руки девушки лишь сжали ее сильнее.
– Да, да, я понимаю, все понимаю. Но ты не можешь убежать…
Рычание уже не прекращалось, время от времени срываясь то в лай, то
– Послушай меня! Послушай! Тебе нужна помощь! Ты ведь сама знаешь это! Поэтому до последнего мгновения оставалась со мной в повозке, вместо того, чтобы заранее убежать в снега!
И волчица присмирела, прекратив попытки вырваться. Прижав остроконечные уши к голове, она заскулила. Мати даже показалось, что подруга плачет – совсем как маленький ребенок, у которого что-то болит, но который при этом не может объяснить, что именно, потому что не понимает ни причины, ни самой сущности боли.
– Дорогая моя! – караванщица уткнулась мокрым от вдруг хлынувших слез лицом в рыжий бок волчицы. Она готова была плакать вместе с ней бесконечно. Но тут чья-то рука тронула ее за плечо, и взволнованный голос над самым ухом промолвил:
– Мати, беги за господином!
– Что? Уже пора?!
– Да.
– Мы справимся сами! Все будет хорошо! – словно заклинание вновь повторила она.
– Мати! – та глядела на нее с укором и мольбой. Глаза караванщицы говорили: "Сейчас не время для споров, не время для гордости и ошибок! Сделай так, как я говорю, прошу тебя! Я знаю!" Ее руки лежали на животе волчицы, а губы шептали: – Волчонок лежит неправильно, идет боком! Роды будут трудными и дара одной целительницы будет мало там, где нужно могущество небожителя!
– Но Шамаш сказал, что все в порядке!
– Тогда так и было! Но сейчас вдруг изменилось! Беги же, беги! Послушайся меня, пожалуйста!
– Ладно, – наконец решившись, Мати бросилась к пологу. В конце концов, что такое ее гордость, обида, страх и все остальное рядом с жизнью Шуллат и ее малышки? – Оставайся здесь! – она и сама наверняка не знала, к кому из двоих относилось это восклицание. Наверное, к обеим. Как и оброненное следом: – Дождись меня! – словно одна из остававшихся в повозке куда-то торопилась, а вторая была в том положении, когда накануне решающего мгновения возможно промедление.
Мати так торопилась, что забыла не только запахнуть полушубок, но даже надеть меховые сапожки. Ну да это ладно. Ведь, в сущности, ей нужно было сделать всего несколько шагов, перескакивая из одной повозки в другую. А даже если бы это было не так – не важно, девушка слишком торопилась, чтобы почувствовать дыхание холода, она была слишком погружена в заботы о волчице, чтобы беспокоиться или хотя бы думать о себе.
Однако ей следовало быть повнимательнее. Или, во всяком случае, осторожнее.
Выбираясь наружу, она зацепилась ногой за край повозки, но, уже не в силах остановиться, продолжала движение и упала прямо лицом в снег, который тотчас залепил глаза, набился в рот и нос, мешая дышать. Впрочем, нельзя сказать, что она ушиблась. Скорее ей показалось, что она скатилась с бархана, как когда-то в веселом и беззаботном детстве.
Вот если бы караван шел по городской мостовой или ледяному панцирю замерзшего моря, девушка непременно бы расшиблась или, того хуже, угодила бы под копыта оленя. Впрочем, даже если бы падение не было столь мягким, Мати не обратила бы на него внимания. Все, на что у нее хватило времени, это быстро протереть лицо, освобождаясь от снега. Не видя ничего, не замечая никого на своем пути, она, провожаемая настороженными взглядами собравшимися в маленькие группки у костров караванщиков, опрометью бросилась опрометью бросилась к повозке бога солнца.
– Шамаш! – сдвинув полог, крикнула она в черное чрево повозки. – Пора!
Ответом ей была тишина.
Мати подождала какое-то время, затем вновь позвала:
– Шамаш! Шуши пришло время рожать! Сати говорит, что там что-то не так и нужна твоя помощь!
И снова ничего – ни слова, ни движения, ни огонька в непроглядном мраке.
Девушка растерялась. Она привыкла, что Шамаш всегда очень чутко спал, словно и не спал вовсе – так, дремал, а тут вдруг…
"Хан! – позвала она золотого волка. – Помоги мне…" – не закончив мысли, она остановилась, поняв вдруг, что зверь не просто не откликается на ее зов, что его просто нет рядом.
Повозка казалась пустой, совсем пустой, какой может быть только бездна. И Мати подумала – может быть, какие-то дела заставили повелителя небес вновь покинуть караван, может быть, где-то он нужнее, чем здесь?
Но потом, вспомнив, как слаб был бог солнца во время последней встречи, каким измученным он выглядел, решила: нет, сейчас он просто не смог бы уйти… Или…
Она сунула голову в повозку, стала, старательно прислушиваясь, внимательно вглядываться во мрак, силясь разглядеть хотя бы что-то, пусть даже это будет пустота.
А затем, решившись – "Я же раньше уже бывала здесь. И он никогда не возражал, даже если я приходила без спроса…" – тяжело вздохнула – она и так столько всего натворила, и, в конце концов, одним проступком больше,одним меньше – не велика потеря – полезла в повозку.
– Шамаш… – сперва осторожно сев на край повозки, она провела рукой вокруг – может быть, он не стал забираться вглубь, а остался где-то рядом. В душе она надеялась на это, но…
Нет. У полога его не было.
И, вздохнув, она полезла дальше, осторожно, на четвереньках передвигаясь по кромешному мраку, лишенному хотя бы одного луча, когда лампа с огненной водой не просто чуть заметно тлела, но была погашена, спрятана в покрывалах темноты.
Она старательно ощупывала дорогу, боясь, не видя ничего, натолкнуться на что-то важное, нужное богу солнца и такое хрупкое, что случайный удар способен расколоть его на мелкие осколки. Но все, чего касались ее руки – это жесткий олений мех устилавших днище повозки одеял.
Мати ползла вперед, ползла… Но толи место это было заговоренным, толи нутро повозки бесконечным, как бездна, девушка никак не могла добраться до места возницы.В какой-то миг ей даже показалось, что она не в повозке вовсе – а в подземных пещерах госпожи Кигаль, тех, что призваны карать вечным мраком и пустотой беззвучного одиночества самые грешные из душ.