Сломанная подкова
Шрифт:
Апчара оглядывалась назад. Люди не расходились. Мать, как всегда, держала руки на животе, и слезы текли по ее щекам.
Рядом с Апчарой в машине сидел Бекан. Он тоже оглядывался на людей, смотрящих вслед машине.
Все трое — Чока, Бекан, Апчара — должны были сначала явиться на заседание Комитета обороны. На фронт делегация уезжала вечерним поездом.
КУЛОВ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ
Машина остановилась около дома, памятного Апчаре по торжественному прощальному параду Нацдивизии. С балкона этого дома на главной площади Нальчика выступил тогда Альбиян, заверяя всех, что насмерть будут стоять в боях с врагом. Угловой трехэтажный, то есть для Нальчика
Домик принадлежал, оказывается, сестре Мисоста, упрямой старухе, не пожелавшей, чтобы ее дом, в котором все было связано для нее с прожитым, был снесен в угоду общей красоте улицы. Уцелевшая хибара как бы бросала теперь вызов современному правительственному зданию и всем его обитателям.
Чока провел Апчару мимо милиционера, стоявшего возле столика со сверкающим телефоном. «Не пускает шпионов»,— подумала Апчара. Она едва поспевала за Чокой по длинным коридорам, устланным такой же длинной ковровой дорожкой. Апчара не знала, чему удивляться больше: ковровой ли дорожке такой неимоверной длины или тому, что Чока не плутает в бесконечных коридорах, а уверенно, чуть не бегом тащит ее по ним. Как могли соткать такой длинный ковер? И зачем по нему ходят ногами? А Чока бежит так уверенно, словно всю жизнь и ходил по коврам.
Наконец они остановились около черной дерматиновой двери. Надо было немного отдышаться после бега по ковру. Чока с силой надавил на дверь и посторонился, пропуская впереди себя Апчару и отчима. Все трое оказались в большой комнате, но еще не в кабинете, как ожидала Апчара. За огромным письменным столом сидела миловидная девушка. Рядом, тут же, у нее под левой рукой стоял еще маленький столик, заставленный телефонами.
— Проходите,— девушка кивнула в сторону еще более грандиозной, но тоже черной, тоже дерматиновой двери. Апчара оробела, но Чока смело пошел вперед, и черная дверь поглотила всех троих одного за другим, как таблетки.
Теперь Апчара увидела стол, какого ей никогда не приходилось видеть. Он был зеленый и просторный, как поляна в Долине белых ягнят. Несколько телят свободно могли бы пастись на этом столе. По обеим сторонам зеленого сукна сидели важные люди. Апчара испугалась, что сейчас все эти люди встанут и придется с каждым здороваться за руку. Но ничего подобного не произошло. Никто не заметил, что вошли в кабинет новые люди. Только Кулов, сидевший в самой дали кабинета, на другом, далеком, как в перевернутом бинокле, конце стола, остановил на мгновенье свои глаза на вошедших.
Бекан взял Апчару за руку и усадил на свободный стул. Чока устроился поодаль. Прежде всего Апчарой овладело странное чувство, что с того совещания в штабе пастбищ никаких изменений не произошло. Продолжаются те же прения, по тем же самым вопросам. Люди сидели возбужденные, но какие-то запаренные, потные, словно только что вышли из парной бани. Говорили коротко, громко, как отвечали урок, «по-фронтово-му»,— подумала Апчара. Она затаила дыхание и ловила каждое слово. Она поняла, что Талиб Сосмаков, как и на пастбищах, все еще отстаивает свое мнение. От его лысины, окруженной с трех сторон черными короткими кудряшками, воскурялся парок. Волнуясь, он все время просовывал под ремень оба больших пальца и отодвигал складки гимнастерки назад, образуя все тот же петушиный хвост. Бекан тоже почувствовал себя, будто он сидел на совещании с самого начала. Тогда, в штабе пастбищ, Кулову не удалось досидеть до конца, вот теперь и продолжается
— Я еще раз повторяю,— Сосмаков одной рукой держался за портупею, а другой размахивал в такт словам,— как коммунист и как человек, отвечающий за сельское хозяйство, я должен, я вынужден повторить: мы не можем держать на фермах табуны коней, особенно кабардинскую элиту. Вот сидит товарищ Диданов. Пусть подтвердит. Ну, рогатый скот останется, бог с ним. А лошадей надо спускать с гор, чтобы никакая случайность не застала нас врасплох. Лошадь для фронта так же важна, как танк и автомобиль. Это — транспорт. В предлагаемом нами проекте есть все: куда, какие табуны, по какому маршруту должны двигаться и кто за что отвечает. Мы составили подробнейший план, продумали все детали до мелочей: места привалов для маточного поголовья, места водопоя. Не будет принят этот план — снимаю с себя всякие обязанности...
Кулов не спешил высказаться. Он прислушивался к мнениям, чтобы выбрать из них наиболее правильное. Зато Бахов не вытерпел. Он считал себя компетентным во всех делах и старался поправлять каждого, пользуясь тем, что никто не смеет сказать ни-слова о его работе:
— Снимаешь с себя обязанности!.. Не рано ли?.. До брода еще не дошли...
— Дошли, товарищ Бахов,— не дожидаясь, когда ему дадут слово, встал Бекан Диданов и провел рукой по пышным усам. Этот жест означал, что он решился на все и отступать теперь не будет ни перед кем.— Так дошли, что идти дальше некуда. Я хочу спросить вас, товарищ Бахов: для чего всаднику нужно подпересье? Вы не знаете? А я знаю. Подпересье служит не для красоты, хотя его и украшают серебром. Подпересье, или нагрудник, нужен, чтобы седло не сползло коню на хвост. Да, и не смейтесь...
— Ты не тронулся ли, седельщик? Не думаешь ли ты, что здесь сидят твои подмастерья? — зло сверкнул глазами Бахов.
— Нет, я не сошел с ума.— Бекан заговорил громче и тверже. Напрасно Чока взглядом хотел остановить старика, чтобы он не лез на рожон.— Когда на пиршествах делили баранью голову, видно, ни разу тебе не досталось ухо, иначе ты бы научился слушать старших. Без подпересья седло обязательно сползет на хвост при подъеме на гору, и всадник вылетит из седла. При спуске — тоже он угодит под копыта лошади. А мы, то есть народ, оказались теперь на крутой горе. Мы берем крутизну. Испытываются воля и ум народа. Настал тот день, когда проверяется, кто прочно сидит в седле, а кто — нет. Мы не имеем права падать с коня. Мы, если хотите знать, подпересье того седла, в котором сидит народ...
Кулов слушал мудрого Бекана как будто внимательно, но потом прервал его:
— Дорогой мой седельщик. Прошу извинить. Я не могу не прервать тебя. Времени в обрез. Мне было приятно услышать твою свежую мысль, но сегодня речь не только о седле — на карту поставлена судьба и самого коня.
Бахов тоже не сдержался и напал на Бекана:
— Не видно, чтобы ты сам часто ел бараньи уши, иначе научился бы слушать руководителей, мыслящих другими масштабами, чем ты... У них колокольня повыше твоей...
— Если ты один знаешь истину, зачем мы здесь сидим и ломаем голову? — возмутился опять Сосмаков.— Допустим, немцы еще далеко и прямой угрозы нам нет, Но не надо быть военным стратегом, чтобы понять, что будет, если немцы окажутся где-то в Сальских степях. Тогда они будут здесь раньше, чем мы успеем спустить лошадей на плоскость. Война моторов...
— Вот вам пораженчество чистейшей воды! — Бахов вскочил.— Перед вами одна из причин наших неудач на фронте. Слушаешь его, и кажется, что Красная Армия разгромлена, а немцы мчатся к нам по асфальту. Спасайся кто может! Так, что ли?