Сломанный клинок
Шрифт:
Узнав о столь открытом неповиновении, Наваррец был уязвлен, но сделал вид, что это его не трогает. Да, в сущности, так оно и было — теперь его больше интересовало, удастся ли восстановить позиции в Париже, занять предложенную Марселем должность генерального капитана.
Пятнадцатого июня Карл с балкона ратуши держал речь перед тысячами парижан, заполнивших Гревскую площадь.
— Любезные сограждане! — взывал он и раскидывал руки, готовый обнять и прижать к сердцу всю эту шумливую и дурнопахнущую толпу. — Меня недруги часто обвиняли в небрежении к интересам Французского королевства. Бог свидетель, сколь облыжны подобные наветы, ибо кому же, как не мне, радеть о сих интересах? Я возрос среди лилий, и, будь моя мать мужчиной, она унаследовала бы французский
Группы крикунов, заранее расставленные Марселем в разных местах площади, время от времени прерывали его воплями: «Наварра! Наварра!!» — и тогда вся толпа разражалась оглушительным ревом. От имени эшевенов выступил затем Жан Туссак, который сказал, что королевство «дурно управляется» и что только король Наварры способен навести в нем порядок, а посему и надлежит провозгласить его генеральным капитаном.
Провозглашение состоялось. Карл д’Эврё торжественно пообещал парижанам «крепкую защиту и доброе управление», но предупредил, чтобы чудес от него не ждали и не винили бы потом, если что не заладится.
Оставалось неясным, что это за чудеса и каковы вообще обязанности генерального капитана; скорее всего, сам он понимал их как верховную власть в стране. Таким образом, регенту был брошен вызов.
Регент ответил ордонансом о созыве оста — всеобщего королевского ополчения, что означало особую опасность для державы.
Это был смелый шаг, потому что никто не мог сказать с уверенностью, откликнутся ли вообще вассалы на призыв некоронованного и обладающего не столь уж прочной властью сюзерена. Вассалы, однако, на этот раз не подвели, и причиной тому было безрассудное поведение Наваррца, в Париже открыто вставшего на сторону мятежных горожан. В Шель, где расположился двор Карла Валуа, со всех сторон потянулись вооруженные отряды — из Бургундии, рыцарство которой оказалось самым единодушным в поддержке регента, Шампани, из Лотарингии. К концу месяца герцог Нормандский располагал уже армией в пять тысяч копий; [97]и в последние дни июня осадная армия подступила к стенам столицы с востока, обложив ее от Монтрея до Шарантона. Потребовав открыть ворота, регент объявил, что в противном случае Париж, взятый приступом, будет отдан на разграбление.
Парижане храбрились, со стен обзывали осаждающих разными зазорными кличками, изобретательно поносили герцога Нормандского и его ближайших родственниц, но на душе у них было неспокойно. Особенно тревожило горожан отсутствие нового генерального капитана, который снова исчез, отправившись со своими наемниками захватывать никому не нужные городки и крепости по Уазе.
За ним послали гонцов. Известие о том, что кузен Карл, этот носатый недоносок, начал против Парижа военные действия, настигло Наваррца под стенами Санлиса, и настигло вовремя. Взять город он, понятно, мог, но это потребовало бы сил и времени, а наемники не любят, когда их заставляют проливать кровь без особого толку. Овладение же ветхим гнездом Меровингов [98]и впрямь не принесло бы им ни славы, ни добычи.
Поэтому гонец из Парижа прибыл как нельзя более вовремя. Наварра пригласил в шатер своих капитанов и с удрученным видом объявил, что долг прежде всего, а посему войско возвращается, дабы оказать помощь осажденной столице.
Помощь эта, впрочем, оказалась странной. Расположив армию у стен Парижа, генеральный капитан предоставил своим союзникам-англичанам полную свободу грабить западные предместья, не препятствуя солдатам регента жечь и разорять восточные. Сам же обосновался в Сен-Дени, где принимал то приезжающих от Марселя парижских эшевенов, то тайных гонцов королевы Жанны, [99]не теряющей надежды примирить его с Валуа.
В Париже стало голодно, подвоз продовольствия сократился настолько, что лишь самые богатые могли позволить себе свежее мясо или хлеб из чистой муки. Но это было бы еще полбеды, оставайся у горожан надежда на перемены к
А Наварра между тем делал все, чтобы еще больше уронить престиж купеческого старшины. Вернувшись в Париж после неудачных переговоров с регентом, он был встречен с открытым уже недоверием и недовольством и, чтобы поправить дело, не нашел ничего умнее, как ввести в город четыре сотни своих английских головорезов, которые, сделав пару вылазок через Сен-Антуанские ворота, ничего толком не добились и начали предаваться в Париже подвигам иного рода, захватывая в плен горожанок.
Четырнадцатого июля переговоры двух Карлов возобновились, на этот раз решили для разнообразия встретиться на воде: наплавной мост через Сену у Шарантона, где была ставка регента, покрыли коврами, уставили креслами и обтянутыми сукном скамьями, для защиты от солнца и дождя подняли на шестах полосатый балдахин, украшенный пучками страусовых перьев. Состав участников был теперь более представительный — кроме Наварры и Валуа с их советниками, присутствовали трое князей Церкви, уполномоченные папой Иннокентием VI сделать наконец что-нибудь для прекращения прискорбной смуты во Французском королевстве.
Сделало ли свое дело присутствие папских легатов, или просто все уже и без них понимали, что пора кончать, — так или иначе, договориться удалось быстро. Парижане согласились отдаться на милость регента и принять его требования; регент, со своей стороны, заявил, что прощает мятежной столице ее непокорство и немедленно снимает осаду, чтобы пропустить в Париж обозы с продовольствием.
Карл Валуа уже на следующий день распустил армию. Многие увидели в этом свидетельство его веры в прочность предварительного соглашения с парижанами, но дело объяснялось проще: истощенная казна не могла больше оплачивать содержание армии, к тому же истекал сорокадневный срок службы, и вассалы все равно начали бы разъезжаться по своим замкам.
Парижане отнеслись к перемирию с опаской. Осада была снята, по Сене прошла первая баржа с мукой, но людей регента, появившихся на одной из застав, стража задержала и взашей вытолкала обратно, крича: «Проваливайте к своему герцогу!» Казначей двора, мэтр Матьё Гет, все же ухитрился пробраться в город, но был опознан на улице и подвергся побоям; на сей раз, правда, у Марселя хватило ума вмешаться, отбить его у толпы и укрыть в безопасном месте. Впрочем, запоздалое благоразумие уже ничем не могло ему помочь.
Озлобленные, изверившиеся во всем, парижане готовы уже были взбунтоваться против собственного магистрата, который довел столицу до нынешнего жалкого положения. Случай направил их ярость в другую сторону: пьяная банда «наваррских годонов» попыталась взять приступом дом некоего пирожника на Университетской стороне, неподалеку от Нельского отеля. Сбежавшиеся соседи уложили на месте дюжину англичан, а потом кто-то закричал, что надо их перебить всех до единого, прикончили сгоряча еще нескольких, подвернувшихся под руку. В Нельском отеле, принадлежавшем Карлу д’Эврё, квартировали приглашенные им английские капитаны; услышав шум побоища, один из них имел неосторожность выйти взглянуть, в чем дело; преследуя его, толпа ворвалась в отель, и все годонские предводители были схвачены — сорок семь нечестивых душ. Пришибить их на месте все-таки не осмелились, но отволокли в Лувр и заперли в подземелье. Охота за англичанами пошла по всему Парижу, и к вечеру все, сумевшие уцелеть, сидели в луврских подвалах.