Сломанный клинок
Шрифт:
И вот теперь грешница сама явилась в обитель. Как женщина, аббатиса не могла ей не посочувствовать, но не могла в то же время и не подумать, что лучше бы племянница избрала себе для покаяния другое место — подальше от Шомона. Как будто мало того, что на протяжении всей зимы послушницы и монахини помоложе спорили, кто же в конце концов был отцом ребенка, которого недоносила дочь сьёра де Моранвиль, а весной заключали пари — отважится ли дерзкий оруженосец посетить даму своего сердца…
Да и насколько искренне это покаяние? Мать Беренгария была женщина трезвого и уравновешенного ума, и любая чрезмерная экзальтация вызывала в ней недоверие; во всяком случае, такого рода чувства она считала непостоянными и непрочными. А что, если племяннице не удастся изгнать беса и он снова возьмет верх? Опасность для обители была слишком велика, чтобы отнестись к этому без должной осмотрительности.
Моранвильский нотарий, который предупредил аббатису о приезде Аэлис, вкратце рассказал о случившемся в замке, поэтому первые несколько дней она вообще не виделась с племянницей, решив дать ей время успокоиться и прийти в себя. Лишь через неделю пригласила к себе.
Аэлис пришла в подпоясанном веревкой рубище, босиком, под закрывающим лицо черным покрывалом. Мать Беренгария неодобрительно поджала губы — покаяние покаянием, но не слишком ли все это? Веревка особенно ей не понравилась.
— Рада тебя видеть, хотя и в таких печальных обстоятельствах, — сказала аббатиса. — Где похоронили отца?
— В Клермоне, — отозвалась Аэлис едва слышно. — Отец Эсташ, жалкий трус, побоялся везти его домой.
— Не осуждай священнослужителя, это грех. В то время мужики бесчинствовали по всем дорогам, везти тело и впрямь было опасно. Сними-ка покрывало…
— Мадам, вы меня не узнаете. — Аэлис, помедлив, откинула покрывало.
Беренгария помолчала, перебирая четки.
— Конечно, ты… повзрослела за этот год, — проговорила она наконец. — Но чтобы не узнать — вздор, не так уж ты изменилась…
Прозвучали ее слова неискренне, аббатиса и сама это понимала. Изменилась Аэлис страшно, какое там повзрослела — она погасла, выгорела; действительно, трудно было узнать ту лучезарно сиявшую невесту, на чьей свадьбе она еще так недавно присутствовала.
— Надолго к нам? — осторожно осведомилась настоятельница.
— Надеюсь, навсегда.
«Бог этого не захочет», — со страхом подумала мать Беренгария и еще быстрее защелкала четками.
— Ты что же, решила уйти из мира?
— Мне не остается ничего другого.
— Твой муж еще жив, насколько я понимаю. Жена не может постричься без согласия мужа, это тебе известно?
— Ну, он-то возражать не станет.
— Почем знать. Ты, я вижу, не слишком привыкла с ним считаться?
Аэлис, не ответив, еще ниже опустила голову.
— Впрочем, — продолжала аббатиса, — в любом случае это дело долгое, так что говорить пока не о чем. Скажу одно: я не приняла бы от тебя обета. А пожить здесь… что ж, обитель не вправе отказывать тем, кто приходит в эти святые стены, нуждаясь в утешении. Но только я не очень понимаю, в чем нуждаешься ты.
— По-вашему, мадам, в утешении я не нуждаюсь?
— Ты его уже получила, просто не поняла пока этого. Еще недавно душа твоя была отягощена грехами — лжи, клятвопреступления, прелюбодеяния… да что толку перечислять, ты свои грехи знаешь лучше. Многие живут с таким грузом долгие годы, свыкаются с ним, иные даже начинают его любить. И только в конце жизни, когда теряют цену суетные радости, ради которых была осквернена душа, грешник задумывается: а какова же будет расплата? Ибо расплата приходит неминуемо, и она оказывается тем страшнее, чем дольше жил человек в грехе и без покаяния. Бог явил тебе великую милость, наказав сразу, едва ты согрешила; а ведь в самом наказании уже отчасти как бы содержится прощение. Не полное, так как необходимо еще раскаяние, но это уже зависит только от тебя. Поэтому я не вижу, в чем тебя надо утешать. Будь ты истинной христианкой, ты уже сегодня чувствовала бы облегчение от бремени греха, а если не чувствуешь, значит, мало в тебе христианского смирения. Но тут никакими утешениями не поможешь.
— Тогда чем же? — спросила Аэлис. — Вы говорите, если наказана, то уже прощена — ну, если еще и раскаялась. Раскаиваюсь я все время, вы сами не представляете, как я раскаиваюсь; но я вовсе не чувствую себя прощенной, я ведь не знаю, соответствует ли наказание греху, достаточно ли того, что со мной случилось, чтобы искупить все причиненное мною зло отцу, мужу… Ведь это я уговорила отца поехать в Компьень, чтобы остаться одной и позвать Робера…
— Об отце не беспокойся. Бог призвал его к себе, и ты тут ни при чем. Слишком самонадеянно думать, что мы своими действиями можем изменить сроки человеческой жизни, — они в воле Всевышнего.
— А убийство?
— Убийца не сам убивает, он лишь орудие.
— Тогда и он не виноват?
— Почему же? В Писании сказано: «Должно прийти в мир соблазну, но горе тому, через кого он приходит». Так что, повторяю, об отце не думай; коль скоро пробил его час, он умер бы не по дороге на Компьень, а у себя в спальне. Твой грех, разумеется, от этого меньше не становится, но это грех не убийства, а лжи и прелюбодеяния. За него ты уже наказана, и наказана в точном соответствии с виной. Ты согрешила, дав волю своей похоти, и сама стала жертвой похотливого насилия. Неужели это не понятно? Тебе следовало бы смиренно благодарить Небо, что Тестар взял Моранвиль.
— Какие страшные слова вы говорите…
— Жизнь вообще страшна, — заметила аббатиса. — Разве для веселья приходит человек в эту юдоль? Единственное, чем мы можем облегчить себе земной путь, — это неуклонное соблюдение заповедей Господа нашего. А если стать рабом своих страстей… впрочем, ты и сама убедилась, к чему это приводит.
Они долго молчали, потом Аэлис проговорила:
— Но почему же тогда вы не одобряете моего решения расстаться с миром? Я ничего не сумела в своей жизни…
— Ты и не старалась, — возразила Беренгария. — Всегда поступала так, как тебе хотелось, как было приятнее. Ты и сейчас хочешь поступить так же, разве я не вижу?
— Мадам, — с упреком сказала Аэлис, — я говорю о том, чтобы принести обет!
— Я поняла, о чем ты говоришь. Но ты сейчас хочешь обмануть Бога, так же как обманывала своих близких. Неужели ты думаешь, Ему будет угодна такая жертва?
— Но почему же «хочу обмануть»? — воскликнула Аэлис уже в отчаянии. — Я действительно хочу принести обет!