Сломанный клинок
Шрифт:
Горечь обиды подступила к самому сердцу — глупой обиды, Робер это понимал. Нет, он должен радоваться ее примирению с мужем, обязан радоваться, если по-настоящему любит ее… Однако представить себе Аэлис смирившейся, живущей какой-то своей, чужой ему, жизнью было трудно и больно… хотя так, наверное, и должно быть, женщины в таких вещах мудрее; возможно, она просто цепляется за любовь мужа, как за якорь спасения. И возможно, права…
Робер остановился, пытаясь сообразить, куда и зачем идет. Ах да… Но заходить к отцу Берсюиру расхотелось, зайти надо будет, только не сегодня; постояв, он пошел дальше, теперь уже не торопясь. А ему… Что делать ему? С собой, со своими воспоминаниями, с одиночеством. Ведь у него никого не осталось, кроме Като и Оливье. А если подумать, не столько даже Оливье — он хороший парень, и с ним занятно поговорить о его картинках, но… очень уж разная у них жизнь! Значит, остается одна Като. Вот она действительно за это время стала ему как родная — у них с ней даже воспоминания общие, недавно вдруг говорит: «А помнишь, как в Моранвиле лягушки во рву кричат, заслушаешься». Еще бы! Он ведь тоже помнит этот дружный лягушачий хор, ему он тоже вспоминается сладостно, как церковное пение… Но лучше не вспоминать, потому что тогда нынешнее одиночество становится непереносимым…
Робер уже хотел повернуть к дому, но вспомнил о Жиле и устыдился. Нет, в монастырь надо зайти сегодня, негоже медлить, когда дело касается воли покойного.
Брат-привратник долго не мог понять, от какого иллюминатора он явился и зачем ему отец приор, но в конце концов вызвал служку и велел провести. Отец приор принял его в своей келье, сидя за пюпитром, на котором была развернута громадная книга. При виде его Робер испытал самый, пожалуй, сильный испуг за всю свою жизнь. Оглянувшись на скрип двери, отец приор поднял голову, и глаза его полыхнули огнем, словно у зверя, глянувшего ночью на свет яркого фонаря; и самым страшным показалось Роберу то, что глаза эти были не круглые, какие положено иметь всякой живой твари, но четвероугольные, узко вытянутые в ширину. Обомлев, он готов был уже шарахнуться обратно за дверь, но страшные глаза приора вдруг погасли, и только тогда он разглядел, что блестели не сами глаза, а некие стеклянные дощечки, которые отец Берсюир неведомо зачем нацепил себе на переносицу. Впрочем, тот, очевидно заметив испуг посетителя, тут же снял с носа загадочное устройство, отцепив крючки, которыми оно было прикреплено еще и к ушам.
— Подойди, сын мой, — сказал приор. — Ты, стало быть, и есть тот самый юноша, что служил у Пьера?
— Да, патер, — отозвался Робер, приблизившись к пюпитру и с опаской косясь на стеклышки, положенные монахом поверх книги. — Мне Оливье сказал, иллюминатор, что у Малого моста…
— Совершенно верно, я его просил. Пьер говорил, что ты дружен с Оливье, а он мне хорошо знаком — работал для нашего скриптория. Поэтому я и подумал, что если ты появишься в Париже, то зайдешь к нему. Ты знаешь, зачем я просил тебя прийти?
— Нет, откуда же. — Робер пожал плечами.
— Бедняга Пьер, когда уходил со своим отрядом, передал мне на сохранение некоторую сумму — подозреваю, что немалую. Согласно его распоряжению я должен в случае его смерти либо вручить деньги тебе, либо — если ты не объявишься в течение года — употребить их на нужды обители. Ты объявился в срок, следовательно, деньги твои.
— Мои? — Робер был совершенно ошеломлен, не зная даже, что и думать. — Но… я не знаю, он мне ничего не был должен, может, тут какая ошибка?
— Нет-нет, никакой ошибки. Пьер был человек горячий, увлекающийся, но он все же умел мыслить трезво. Он предвидел возможность того, что случилось, и прекрасно понимал, что если партия Марселя потерпит поражение, то всем, кто его поддерживал, придется плохо. Считай, что эти деньги он просто решил уберечь от конфискации.
— У него ведь осталась жена…
— Жена! Она обеспечена. Госпожа Жиль — урожденная д’Ориак, в тех краях это одно из самых богатых семейств…
Отец Берсюир позвонил в колокольчик и велел служке позвать отца казначея, сказав, чтобы тот захватил с собой оставленное мэтром Жилем. Перехватив взгляд Робера, который то и дело с подозрением косился на лежащий на книге загадочный предмет, приор улыбнулся:
— Ты никогда такого не встречал?
— Никогда, отец мой…
— Это чтобы лучше видеть, когда зрение становится слабым. Не бойся, тут никакого волшебства, я ведь и Писание читаю при помощи этих стекол. Расскажи о себе, юноша. Ты был с жаками?
— Под Мелло мы все были вместе.
— Несчастная земля, несчастный народ… Пьер говорил, ты знал Каля?
— Да, и был в тот день рядом с ним… когда этот иуда позвал его на переговоры. Я хотел поехать вместе, он не дал.
— Правильно сделал, это ничем бы ему не помогло. Там действительно было такое побоище?
— Я не многое успел увидеть, на нас пришелся первый удар рыцарской конницы… Но слыхал потом, что из войска жаков не ушел никто.
— Оно было большим?
— Каль говорил — тысяч шесть…
Заскрипела дверь, вошел молодой монах и положил на пюпитр увесистый по виду кожаный мешочек, туго обвязанный крест-накрест и запечатанный красным воском.
— Это тот самый человек? — спросил он, глянув на Робера. — Тогда ему надо подписаться вот здесь…
Он достал свернутый в трубочку листок и развернул его на пюпитре, поставив рядом чернильницу с торчащей из нее тростинкой.
— Ты сумеешь написать свое имя? — спросил отец приор. — Если нет, поставь просто крестик, этого достаточно.
— Отчего же не сумею! — с гордостью сказал Робер.
Подойдя к пюпитру, он взял тросточку, осторожно обмакнул в чернила и стал аккуратно выводить букву за буквой. Когда подпись была готова, Берсюир нацепил свои стекляшки и одобрительно покивал:
— Робер из Моранвиля, все правильно. Возьмите, брат Ансельм.
Второй монах взял расписку и вышел. Приор подвинул мешочек к Роберу, повернув кверху печатью:
— Ты знаешь печать Пьера? Проверь, это она — в целости и сохранности. Кстати, тебе следовало сделать это прежде, чем давать расписку. Понятия не имею, сколько тут денег, — Пьер не сказал, — но полагаю, что сумма немалая… судя по весу. Как ты думаешь ею распорядиться? Какие у тебя вообще замыслы?
Робер немного подумал.
— Ну, в первую очередь я бы хотел что-то сделать для Пьера… Для его души, понятное дело, и для Других, которых тоже потерял этим летом… Может, я прямо сейчас оставлю часть этих денег? Пожертвую на монастырь, чтобы их вечно поминали и молились за их души каждый день…
— За душу Пьера у нас уже молятся, как и за всех убиенных в этой кровавой смуте. Но забота твоя похвальна, и Господь это учтет. Сделать пожертвование ты, конечно, можешь, только не сейчас. Отнеси деньги домой, пересчитай и подумай, как ты их хочешь распределить. Сумму, которую решишь уделить монастырю, принесешь потом и не забудь тогда оставить перечень имен тех, за кого ты просишь молиться.