Словарь для Ники
Шрифт:
БАБОЧКА.
Ошеломляющий пример чуда Божьего: малоподвижное, довольно-таки неприятное ползучее существо, каким является гусеница, превращается в нечто очаровательное, по вольной лёгкости полёта и красоте превосходящее даже птичку колибри.
Может быть, это волшебное превращение — намёк на то, чем станет душа после жизни.
Эти порхающие цветы почему-то любят наслаждаться полётом над синевой моря, довольно далеко от берега.
Не раз уставшая бабочка присаживалась
БАР.
На ночной улице по обе стороны бульвара Рамбла разноцветно мигали вывески ресторанов и баров. Оттуда доносились звуки музыки. Пока я шёл в потоке гуляк мимо освещённых фонарями вековых платанов и работающих цветочных киосков, музыка сменялась: то джаз, то какая-нибудь мелодия, исполняемая на гитаре или на пианино.
Рамбла — лучший бульвар из всех, какие я видел. На длинное зарево его огней я вышел случайно, нашлявшись по улицам и площадям спящей Барселоны. Бульвар принял меня в свою бессонную жизнь, повёл к таящемуся где-то неподалёку Средиземному морю.
Не дойдя до него, я почувствовал, что приустал. Вышел с бульвара, пересёк опустевшую улицу, толкнулся в первый попавшийся бар.
Он был крохотный. В полутьме за столиками сидели матросы, какие-то парни с девушками; потягивали напитки, слушали доносящиеся из динамиков латиноамериканские песни.
У стойки тоже теснились посетители. Я протиснулся, заказал бармену с серьгой в ухе кофе, апельсиновый сок и увидел рядом с собой бородатого старика. Это был типичный францисканский монах в рясе, подпоясанной верёвкой. Он отпивал кофе из чашечки.
Бармен выжал сок из двух апельсинов, перелил его из соковыжималки в высокий бокал, о чём-то спросил.
Я не понял. Тогда бармен зачерпнул серебряной ложкой из вазы с наколотым льдом несколько кусочков, продемонстрировал. Я кивнул.
С этой минуты почувствовал, что монах наблюдает за мной.
Я наслаждался ароматным, обжигающим кофе, запивал каждый глоток ледяным соком и думал о том, что вскоре впервые в жизни увижу Средиземное море, и о том, что оставшихся денег может не хватить на такси, чтобы хоть под утро вернуться в отель «Экспо».
Монах встретился со мной взглядом, тихо произнёс по–итальянски:
— Хутто бене. Все хорошо.
И так улыбнулся, что я вышел из бара, унося эту улыбку в сердце. Навсегда.
БАРАБАН.
Как эти барабаны называются у них в Нигерии? Там–там?
Франк сидит, зажав между коленями высокий, расписанный цветными узорами африканский барабан, колотит в него чёрными ладонями с розовыми пальцами, поёт христианские гимны.
Он давно, несколько десятилетий живёт в Москве. У него русская жена Нина, дочка Лиза.
Не знаю, какие сны ему здесь снятся. Навряд ли слоны и жирафы родины. Скорее всего, и во сне
Он бьёт в барабан.
Ника! Мне стыдно за то, что к этому высокому, по–своему элегантному человеку без конца привязываются милиционеры, отнимают честно заработанные деньги. Я боюсь за будущее его смуглой дочери.
Барабан гулко рокочет. Говорит о том, что думает и о чём не рассказывает барабанщик.
Франк любит Россию.
…До меня и сейчас доносится грохот его барабана.
БАРАН.
Чем ближе пастухи подгоняли отару к высокой бетонной ограде, тем беспокойнее становились овцы. Они тревожно блеяли, вставали на дыбы.
Когда же перед ними распахнулись широкие ворота, отара остановилась как вкопанная.
И начала пятиться. Пастухи хлопали бичами, но никак не могли сдвинуть её с места.
И тут навстречу отаре вышел баран. Большой, холёный, с аккуратно расчёсанной шерстью. Он пристально посмотрел на овец, несколько раз призывно проблеял. И тут же все они побежали под его защиту, дружно топоча копытцами.
Ворота закрылись. Пастухи остались снаружи.
Баран, самодовольно подрагивая курдюком, вёл отару из большого двора в малый, который вдруг стал сужаться и превратился в длинный коридор под кровлей. Копыта стучали по выбитой, без единой травинки земле.
Коридор вёл растянувшуюся отару к зияющему чернотой входу куда-то, откуда пахло кровью и смертью.
Овцы замерли. Потом заметались, заблеяли, все как одна в панике полезли друг на друга, ища дороги назад. Но прочные дверцы за ними были уже заперты.
Баран обернулся. Снова пристально глянул, подал голос.
И все стадо тупо заторопилось за ним. В разделочный цех скотобойни.
Там каждую из овечек ждал сбивающий с ног удар электротока, острый крюк на цепи, вздымающий на высоту конвейерной ленты, под которой с большими ножами орудовали свежеватели в окровавленных клеёнчатых фартуках.
А баран уже стоял в своём стойле, пережёвывал сочную свежескошенную траву.
БЕДА.
С тех пор как я впервые принял участие в похоронах, а позже прочёл серию бальзаковских романов под знаменательным названием «Человеческая комедия», я понял: в этой земной жизни все–все наши беды (а также и радости!) временны, преходящи.
Поэтому паническое отношение к любой беде в некотором, высшем смысле — комедия. Особенно если помнить об обещанной Христом после нашей смерти вечной жизни.
Уверенность в том, что так и будет, помогает достойно встретить любую беду.
«Чужую беду рукой разведу», — укорит меня кто-то, кому сейчас плохо; кое-кто наверняка сочтёт простаком, поверившим в христианские басни. Там поглядим! После ухода с этого плана бытия.