Словарь для Ники
Шрифт:
Если любить растения, как людей, все можно расслышать.
Когда надолго уезжаю, кому бы ни поручил заботу о своих зелёных друзьях, самые нежные из них порой умирают.
Одно из самых волнующих занятий — чтение ботанических книг. Обычно это толстые фолианты–определители со множеством разноцветных рисунков и фотографий. Представь себе, ты получаешь привезённое из дальней страны экзотическое растеньице. Но как оно называется, в какую землю его сажать — неизвестно. И вот начинается поиск. Это куда интереснее, чем читать какой-нибудь
Сажаешь. Ждешь два или три года, пока оно улыбнётся тебе глазами цветов.
БУДНИ.
С юности я невзлюбил субботы и воскресенья. А также праздничные даты. Поскольку в эти дни родители не выходили на работу, приходилось всё время быть под их контролем.
Настоящие праздники случаются нечасто. Как правило, они не совпадают с календарными датами.
В нерабочие дни недели редко удаётся остаться одному в тишине, настроиться, чтобы потом рука потянулась к авторучке.
Зато в будни почти ничто не отвлекает.
Садишься за стол в восемь утра, работаешь часов до двух. Порой внезапный телефонный звонок вырывает из совсем другого пространства, иных стран, иных обстоятельств. Теперь, чтобы вернуться, без чашки кофе не обойтись…
Утро будней — драгоценное время, пролетающее невозвратимо быстро.
Знаю, кто-нибудь мрачно подумает: «Ему не приходилось изо дня в день таскаться на работу, уставать, еле дотягивать до субботы и воскресенья».
Отвечу жёстко: если работа в тягость, значит, это не ваша работа. Стоило ли рождаться, чтобы всю жизнь гробить на нелюбимое дело?
БУМАГА.
Даже тебе, моей дочке, с неохотой выдаю лист писчей бумаги, когда ты за ним прибегаешь, хотя у тебя есть тетради и альбомы для рисования.
Признаюсь, я до бумаги жаден. Не говоря уже о записных книжках и блокнотах.
Это началось с детства, во время войны. Обмакнутое в чернильницу стальное пёрышко увязало в коричневых буграх и ворсинках какой-то обёрточной дряни, на которой мы, школьники, писали диктанты и решали задачи.
Через много–много лет в Каире я увидел, как делают папирус по древнеегипетской технологии. Долгая, очень сложная работа.
…Чистый лист в ожидании лежит белым парусом. Смогу ли наполнить его свежим ветром? Чтобы он достиг читателя.
БУРЯ.
Как назло, утро выдалось серое, с порывистым ветром.
Мы грохотали по гальке навстречу грохочущему прибою. На дикий пляж во всю его длину накатывали высокие волны, с гребней которых срывались космы пены.
— Три часа добирались… Может, хоть обмакнемся? — предложил кинооператор Игорь.
— Стоит ли? Только подмерзнем, — отозвался
В сорок пятом году, под конец войны, он достиг призывного возраста, успел попасть на фронт и через день был ранен в ягодицу. Этого ранения он стеснялся: получалось, трус, бежал от фрицев.
Рев бури усиливался. В единственный свободный от съёмок день я уговорил их вырваться из высокогорного аула к морю. И вот на тебе!
Я стал раздеваться. Игорь последовал моему примеру. — Парни, вы сума сошли, — сказал Олег Николаевич, нерешительно сдёргивая вниз молнию на куртке.
— Главное — протаранить первый вал. А там как на качелях! — Игорь первым пошёл к воде. За ним, придавив снятую одежду галькой, нерешительно двинулся Олег Николаевич.
Я стоял на самом урезе воды, смотрел, как они один за другим преодолевают первые ярусы волн, и мне уже не хотелось лезть в море.
— Не холодно! — донеслись сквозь грохот шторма их вопли. — Иди скорей!
Я сделал шаг вперёд, кинулся напролом в нарастающую надо мной водяную стену.
…Мы довольно долго то проваливались в пропасти между волнами, то возносились в солёной водяной пыли к пробивающемуся сквозь тучи солнцу. Чем дальше относило меня, тем легче и веселее, было управляться с бурей.
Внезапно донеслись крики:
— Володя! Володя!
Взлетая на очередной гребень, я увидел уже выбегающих на берег Игоря и Олега Николаевича. Они кричали, указывая на что-то за моей спиной.
Я успел обернуться, увидеть вдалеке толстую, вращающуюся колонну смерча, соединяющего небо и море.
Не было времени снова оглянуться на смерч.
Азарт отчаяния овладел мною. Казалось, я уже чувствую ногами дно, казалось, берег совсем рядом.
Очередной вал обрушился, накрыл с головой. Нечем стало дышать. Меня закрутило и поволокло в пучину.
Все-таки удалось на миг вырваться, глотнуть воздуха, даже встать на ноги. Но тут с оглушительным грохотом толкнуло в спину, опрокинуло под воду и потащило в глубину, раздирая о гальку.
Я бы не писал сейчас этих строк, если бы руки Игоря и Олега Николаевича не выдрали меня из этой мясорубки волн.
Стоял на берегу. По груди из многочисленных порезов сочилась кровь.
— Цел? — спросил Олег Николаевич.
Вовсю сияло солнце. Витая колонна смерча уходила в сторону открытого моря.
Я был в высшей степени цел.
БЫДЛО.
Он ездит по улицам Москвы в японской машине с тонированными стёклами.
Этот русский человек, москвич, уже очень многолетне входил ни в метро, ни в автобус или троллейбус. Один только вид других, малоимущих людей вызывает брезгливую гримасу на его лице, покрытом модной нынче небритостью, оканчивающейся бородкой.
«Быдло», — вырывается у него при виде нищих или беженцев.