Словарь имен собственных. Метафизика труб (сборник)
Шрифт:
– Он консул.
Еще одно незнакомое слово, которое предстоит разгадать.
Наступил день спектакля. После полудня мама повела всех нас – Юго, сестру, брата и меня – в храм. Традиционная сцена для спектакля Но была установлена под открытым небом в саду при храме.
Как и все зрители, мы получили по жесткой подушке, чтобы подложить ее под колени. Вокруг была дивная красота, и я с нетерпением ожидала спектакля.
И вот опера началась. Я увидела, как на сцену очень-очень медленно вышел отец. На нем был великолепный костюм. Я почувствовала прилив гордости за родителя, облаченного в такой красивый наряд.
И тут он запел. От испуга
– Что с папой?
Но она сказала, чтобы я замолчала.
Разве так поют? Вот когда Нисио-сан поет мне песенки-считалки, это звучит здорово. Но разве может нравиться шум, вылетающий изо рта моего отца? Этот непонятный шум пугал меня, мне хотелось убежать из этого сада.
И только позже, гораздо позже я смогу оценить Но и проникнусь к нему страстной любовью, совсем как мой родитель, который, осваивая секреты Но, без памяти полюбил это искусство. Однако простодушный и неподготовленный зритель, впервые попавший в театр Но, не испытывает ничего, кроме глубочайшей растерянности, как и любой иностранец, впервые отведавший соленую и терпкую сливу, которую непременно подают в Японии на завтрак.
Это были тягостные для меня часы. Поначалу я испугалась, а потом заскучала. Опера длилась целых четыре часа, и на сцене ровно ничего не происходило. Я не понимала, зачем мы тут сидим. Видимо, не я одна задавалась подобным вопросом. Юго и Андре не скрывали, что умирают от скуки. Жюльетта мирно спала на своей подушке. Я завидовала этой счастливице. Даже мама несколько раз с трудом сдержала зевоту.
Отец, которого освободили от обязанности танцевать, всю оперу просидел на коленях и без конца тянул свои заунывные псалмы. Я пыталась вообразить, о чем он сейчас думает. Окружавшая меня японская публика бесстрастно внимала его речитативу – сие означало, что поет он хорошо.
Когда солнце зашло, спектакль наконец закончился. Бельгийский актер встал с колен и, в нарушение всех традиций, бегом покинул сцену: для японца просидеть много часов на коленях – самое обычное дело, а у отца затекли ноги. И он поспешил удрать за кулисы, чтобы размять конечности. В любом случае в театре Но певец не выходит на аплодисменты, которые раздаются крайне редко. Овации и поклоны артистов воспринимаются здесь как верх вульгарности.
Вечером отец спросил, понравился ли мне спектакль. Вместо ответа я спросила:
– Это и есть твоя работа? Ты поешь?
– Нет, мне трудно объяснить, чем занимается консул. Я тебе объясню, когда ты подрастешь.
Он что-то скрывает, подумала я. Видно, занимается чем-то неприличным.
Когда я раскладывала на коленках и листала «Тентена», никто не догадывался, что я читаю. Все думали, что я лишь смотрю картинки. Тайком от всех я читала и Библию. В Ветхом Завете я ровным счетом ничего не поняла, а в Новом кое-что сумела разобрать.
Я обожала историю о том, как Иисус прощает Марию Магдалину, хотя и не понимала, какие грехи она совершила, – эта деталь меня почему-то не занимала; мне ужасно нравилось, что она бросается перед Ним на колени и своими длинными волосами вытирает Ему ноги. Вот бы и мне кто-нибудь вытер ноги волосами!
Жара все усиливалась. В июле начался сезон дождей. Дождь лил почти каждый день, теплый и благодатный. И я сразу же влюбилась в дождь.
С утра до вечера я просиживала на террасе, созерцая, как небо обрушивается на землю. Я воображала себя арбитром этого космогонического матча и считала очки. Тучи выглядели куда более угрожающе, чем земная твердь, но именно она каждый раз выходила победителем, потому что была непревзойденным чемпионом по силе инерции. Когда земля видела, что в небе набухают грозовые тучи, готовые излить на нее накопленную влагу, она затягивала свою привычную песню:
– Давай, колоти меня, да посильней, опрокидывай свои водные запасы, давай, жми, дави, я на все согласна, я даже не пикну, все выдержу, все стерплю, и когда ты все выплюнешь и от тебя уже ничего не останется, я никуда не денусь, я буду, как всегда, на своем месте.
Иногда я выскакивала из своего убежища и прижималась к жертве-земле, чтобы разделить ее судьбу. Больше всего мне нравилось это делать во время ливня – в кульминационный момент кулачного боя, когда противник лупит по лицу, обрушивая град ударов на раскалывающийся с грохотом земной каркас.
Я смотрела во все глаза, чтобы видеть лицо врага. Меня ужасала его грозная красота. Но я предчувствовала, что в этом поединке он все равно проиграет.
Я знала, на чьей я стороне: я продалась противнику. Я, жительница земли, выбрала облака: я не могла перед ними устоять. И не задумываясь совершила бы ради них любое предательство.
Ко мне подбегала Нисио-сан и тащила под крышу террасы:
– С ума сошла, ты заболеешь.
Пока она снимала с меня мокрую одежду и растирала полотенцем, я зачарованно смотрела на водный поток, который истово продолжал свое дело: драил и драил землю. У меня было чувство, что я нахожусь посреди огромной car wash [22] .
22
Мойка автомашин (англ.).
Но иногда побеждал и дождь. Эта временная победа называлась наводнением.
В те дни вода в нашем квартале поднялась намного выше обычного. Такое случалось в Кансае каждое лето, и никто не воспринимал это как катастрофу, а, следуя давно сложившемуся ритуалу, привычно открывали все уличные о-мисо (как здесь называют многоуважаемые канализационные люки).
Когда мы ехали в машине, приходилось передвигаться крайне медленно, чтобы не поднимать фонтаны брызг. Мне казалось, что я плыву в лодке. Сезон дождей нравился мне по многим причинам.
Маленькое Зеленое Озеро увеличилось почти вдвое и затопило прибрежные азалии. У меня теперь было в два раза больше места для плавания. И это было восхитительно – ступать в воде по цветущим кустам.
В один из таких дней, когда дождь ненадолго утих, отец решил прогуляться по нашему кварталу.
– Пойдешь со мной? – спросил он, протягивая мне руку.
От таких предложений не отказываются.
И мы отправились с ним гулять по улицам, залитым водой. Как я любила такие прогулки с отцом: погруженный в свои мысли, он позволял мне озорничать сколько мне вздумается! Никогда в жизни мама не разрешила бы мне прыгать в несущиеся вдоль улицы ручьи, забрызгивая при этом свое платье и папины брюки. А папа не обращал на это никакого внимания.