Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку
Шрифт:
– Никак, отравили? – вскрикнула Анна.
– Безусловно, ваше величество, ибо, садясь в седло, ваш зять был величав и бодр, как всегда… Это – злой умысел!
– Небось они и меня не оставят – изведут!
– Злодеи эти, – продолжал Левенвольде, – конечно, из прожекторов конституционных, и мстят они пока не вам, а людям, которые близки сердцу вашему по родству…
Анна Иоанновна захлопнула дверцы кареты.
– Поворачивай – на Москву!
День был проведен в смятении, за стенкой выла овдовевшая сестрица Параша, билась над мертвым генералом:
– Господи,
Велели доставить во дворец Тимофея Архиповича.
– Поворожи мне, блаженненький, – попросила его Анна.
Юродивый глаголы подбирал иносказительно.
– Движется, движется, движется, – заскакал он по комнатам, под кровати заглядывая. – Креста-то божьего нет, а все черно… И все не нашенское. Мышку-то белую кличь, Аннушка, кличь… И пришли хлебца юродивому, от коего сама в пятницу укусила! Я твой кус к своему кусу примерю… Ай, обида-то какая: мои зубы на твои не лягут. В колокола погоди звонить, звони в бубны!
Ничего не поняла Анна Иоанновна, только еще больше стала бояться. Всего – двора, бояр, мужиков… всей России! Явился к ней Бирен, целовал колени, а речь странной была:
– Отпустите меня, ваше величество. Меня не любят здесь, и беда неминуема! Если не пощадили русского генерала, то… Вот! (Бирен держал в пальцах тонкое, как игла, стекло.) Вот, ваше величество, стекло это выловили сейчас из тарелки нашего маленького Карла!
Анне принесли ужин, но она смахнула его со стола:
– Прочь! Не стану есть. Отрава мне чудится…
Рейнгольд Левенвольде быстро сообразил, что надо делать.
– Прикажите позвать моего брата? – спросил вкрадчиво.
– Зови…
Быстрый и ловкий, явился Густав Левенвольде.
– Нет, не было и не будет двора в Европе, – заговорил, – где бы не береглись от крамол и яда! Но я уже распорядился: отныне пищу вам готовить будет кухмистер Фельтен, из образованных гастрономов Германии, и… – Левенвольде пальцами пощелкал (из-под манжеты вдруг веером рассыпалась колода карт).
– Говори, – разрешила Анна. – Все говори, что мыслишь.
– Пора подумать вам о защите престола своего! Великое государство не может не иметь тайного розыска…
Анна Иоанновна побагровела, задышала часто.
– Кого? – спросила, на рассыпанные карты глядя. – Кого назначить? Ромодановский-то волею божией помре в тягостях…
Левенвольде нагнулся и цепко подобрал карты с полу. С треском он перебрал колоду в пальцах. И сунул за обшлаг обратно.
– Мы, – сказал, – ваши старые митавские друзья, никак не согласны мешаться в русские дела. Во главе сыска надобно ставить обязательно русского! И чтобы он был предан вам! И чтобы знал Россию вдоль и поперек! И чтобы вид крови его не устрашил…
– Ушаков, – догадалась Анна. – Ушакова не устрашишь.
– Вот именно, – просветлел Левенвольде. – Персона эта закалена и в счастии и в бедах. Ушаков ел на золоте, но умеет носить и лапти. Он знает мужика и солдата одинаково хорошо, как и вельмож России… Окажите же ему доверье, как церберу престола!
Анна Иоанновна задумалась. Ушаков – ласковый такой, шустрый. Коли фрейлина платок обронит,
И велела императрица звать Андрея Ивановича до себя.
– По матерному благоутробию к своим верноподданным, – сказала она, – защищу народ свой от плевелосеятелей… А ты, енерал, псом моим верным желаешь ли быть?
Ушаков так и ляпнулся перед нею – словно лепешка сырая:
– Изволь, матушка… стану. И на людишек излаюсь!
– Тайную канцелярию, – нашептала ему Анна, – погодя оснуем по всем строгостям. А пока ты возле мены – бди!
И вышел из дверей царских Ушаков в парике громадном, пудрой обсыпанном, и сказал – для сведения всеобщего:
– Ныне народ русский стыдлив стал: доносить в подлость себе почитает. А донос – дело государево, и служба за царями не пропадает! Так велено объявить крепчайше Сенату и Коллегиям, по кораблям и полкам, по кабакам и площадям, чтобы отныне всякой, кто ведает зло потаенное, пусть кричит, не таясь: «Слово и дело!»
Глава пятая
Митава зашевелилась: слухи из Москвы достигали ушей бюргеров и рыцарей, обнадеживая их ласково. Как всегда, более других волновался фон Кишкель (старший) за сына фон Кишкеля (младшего):
– Ого! Мой Ганс недаром восемь лет учился клеить конверты, теперь быть ему в России тайным советником…
А вскоре до Митавы дошла весть, что Бирен стал рейхсграфом Священной Римской империи. В дипломе на титул графа Бирен впервые (по оплошности или умышленно) был назван «БирОном», а Бироны – очень знатная во Франции фамилия…
– Но это еще не все! – бушевал в ратуше фон дер Ховен. – Император Германии дал Бирену мешки с гульденами, чтобы тот купил для себя замок Вартенберг в землях Силезии. И прислал ему в дар портрет свой, усыпанный бриллиантами… Нам, честным и благородным рыцарям, и не снился тот блеск, что ныне исходит от груди человека низкого, коварного и презренного, как лакей. Эй, паж, я не могу говорить, когда кружка моя пуста… (Тягуче булькая, текло черное пиво.) Знаете ли вы? – вопросил фон дер Ховен.
– Еще не знаем, барон! – отвечали доблестные рыцари.
– Тогда наберитесь мужества, чтобы знать… Анна Иоанновна подарила Бирену, а за что – вы знаете, надеюсь…
– Знаем, знаем! – отвечали рыцари.
– …город Венден [12] со всей скотиной, домами и жителями. А это страшно: сегодня – Венден, а завтра – Митаву?
Фон Кишкель (старший) пихнул в спину своего сына:
– Выступи и скажи, что Речь Посполитая постоит за нас…
Ганс фон Кишкель (младший) слабо пискнул:
12
Венден – ныне город Цесис, районный центр Латвийской ССР; в прошлом – старинная резиденция Ордена меченосцев.